Федор Панфёров - Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье
— Да, эго так, — согласилась Елена. — Конь попадает в плохие условия: бескормица, простуда и так далее — и в организме просыпается вирус анемии.
— Значит, вызывает болезнь толчок со стороны внешнего мира? А Мария Кондратьевна — только порошки, только микстурки… Тычется, как слепая. А что ей Аннушка — объект для испытания, кролик?! Кричит: «Академик против медицины, у него мозги набекрень!» Это у нее они набекрень. Посмотрите, всю аптеку сюда стащила и полагает, что это и есть доподлинная медицина: пихай в больного все, что взбредет в голову.
— Вы утрируете, — опять возразила Елена, хотя сама она уже глубоко задумалась над словами академика.
— На ее утрированное утверждение и я вынужден утрированно отвечать ей.
— Но почему же вы, милый наш Иван Евдокимович, не устраните внешний толчок, разбудивший в Анне малярию? Чабаны, выходит, мудрее вас, академика? — полушутя, но и с досадой подчеркнула Елена.
— Оно легче — овец отделить. А сад? Пятнадцатилетние яблони не перенесешь на площадку в десять гектаров. Сади двухлетки и жди урожая шесть — восемь лет. Аннушка на сад потратила пятнадцать лет! Теперь снова трать лет десять… Жизнь и закончится.
— Ну уж! Через десять лет Анне будет пятьдесят, как вам теперь. Да вы действуйте, а то больно много рассуждаете. Отправляйтесь-ка в сад, посмотрите на его остатки.
— Останки, хотите сказать?
— Ну, пусть будет по-вашему. Ступайте. А мы тут с Марией Кондратьевной займемся Анной. Что так страшно смотрите? Покормим Аннушку. Только покормим, — успокаивая, проговорила Елена и погладила его седые, но еще густые волосы.
Он перехватил ее руку, поцеловал в ладонь и, сдерживая слезы, клубком подступившие к горлу, сказал:
— Спасибо, Елена Петровна, — и вышел из комнаты, в дверях столкнувшись с Марией Кондратьевной.
— Что, бирюк? — буркнула та, давая ему дорогу, но в ее голосе уже не слышалось раздражения: сейчас она была готова лечить и самого академика.
2— Еленушка, здравствуй, — заговорила Мария Кондратьевна, зорко поглядывая на Анну. — Слыхала, номерок какой академик выкинул? Все лекарства мои прикрыл простыней.
— Об этом знает уже вся улица.
— Вообще у академиков, по-моему, мозги в том или другом пункте обязательно набекрень, — продолжала Мария Кондратьевна, не обращая внимания на слова Елены. — У нашего, видала, в каком месте мозги набекрень? Медицину не признает.
— И это ваше мнение до него дошло.
— А я — то его уважала, я — то его ценила, — все так же продолжала Мария Кондратьевна, повторяя, видимо, уже десятки раз сказанные ею же слова. — Хорошо, что ушел, а то бы я вытурила его отсюда. Прости, говорю: «вытурила». Научилась в Разломе. Да крепче, чем «вытурила», слова не подберешь. — Говоря все это, она сбросила легкое пальто, местами уже выжженное солнцем, сняла шляпку довольно устаревшего фасона, надела халат, затем засучила рукава, вымыла руки. — Мы с тобой сейчас приступим к исправлению ошибки всемирно известного академика Бахарева. Недавно я читала в газете, что гибрид пшеницы-пырея, выведенный Бахаревым, проник даже в Индию. Видите, какой он знаменитый… и гибрид и академик наш дорогой… А с медикаментами наглупил. Значит, мозги набекрень. — И, войдя в комнату, где лежала Анна, шепотом предложила Елене: — Сначала давай Аннушку освежим. Где у меня спирт? — Она пошарила в чемоданчике и, достав флакончик, продолжала, снова обращаясь к Елене: — Освежим поры, потом дадим больной глюкозу. Сердце твоей сестрицы хорошее… это спасает ее. Сподвижница ты моя! — неожиданно и с какой-то горькой иронией подчеркнув слово «сподвижница», сказала Мария Кондратьевна. — А ведь замужем она второй раз и беременна второй раз. Бывало, все бегала ко мне, жаловалась, да так весело: «Что-то я, Кондратьевна, Петюшу сродила, а больше не получается?» Осмотрю ее — сок-баба… Теперь опять забеременела. Раздень-ка ее на минутку, — взяв в руки вату и флакончик со спиртом, распорядилась Мария Кондратьевна.
Елена осторожно стянула с сестры одеяло.
— Дальше, больше! — приказала Мария Кондратьевна, уже занося пропитанную спиртом вату над Анной.
Елена сняла с сестры ночную рубашку и отошла в сторонку, предоставив Марии Кондратьевне действовать.
Руки у Анны в кистях от полевых работ загорелые, но выше локтей начиналась белизна, постепенно переходящая в розоватость. Судя по кистям рук, можно бы подумать, что и плечи у Анны мужские, сильные, но они оказались женственно-округлые, а бедра широкие; особенно же красива была спина, с небольшими, еле выпирающими лопатками.
Елена всегда видела в Анне родное, близкое: сама походила на сестру. Но сейчас она смотрела на нее, ловя себя на хорошей зависти.
«Счастливая ты, Анна», — чуть не вырвалось у нее, но она сдержалась и в ту же минуту мысленно с укором обратилась к Акиму Мореву: «Почему ты так долго не едешь ко мне? Разве не чувствуешь, что я думаю только о тебе, хочу видеть только тебя?»
— Рембрандт таких любил, — поворачивая на другой бок Анну, задумчиво и тоже с какой-то затаенной завистью прошептала Мария Кондратьевна. — А вот за это, — она провела над Анной обеими руками так, точно обгладила все изломы ее тела, — за это любой мужик полжизни бы отдал. Что, нехорошо говорю? Срамно? — опять в нарочито грубоватой манере спросила она. — И они, мужики, услыхав такое от меня, заорали бы: «Бесстыдница. Чего болтаешь?» Бесстыдница? А картины Рембрандта в музеях висят, за любую картину Рембрандта готовы миллионы заплатить… Рембрандт, говорят, всех женщин со своей возлюбленной рисовал. Вот счастливая была… «Бесстыдница? Ханжи вы!» — кинула бы я им в ответ… Давай глюкозу.
Елена и Мария Кондратьевна молча, думая каждая о своем, дали больной глюкозы, собрали медицинские инструменты и присели, наблюдая за тем, как розовеют щеки Анны, а синий ободок сходит с ее губ.
— Ты, Ленушка, знаешь, почему я тебя зову сподвижницей? — неожиданно нарушив тишину, спросила Мария Кондратьевна.
— Наверное, потому, что мы обе врачи…
— Нет, голуба моя. Мало ли я знаю врачей, да не называю их сподвижницами. — Мария Кондратьевна глубоко вздохнула и, глядя на Анну, теперь уже по горло закрытую простыней, продолжала, как бы говоря кому-то другому, а не Елене: — Мне под пятьдесят. Бабья жизнь закончилась… а я еще не женщина. Для кого и для чего сохранила себя? Для земли сырой? А ведь была и у меня юность… и я любила. Ах, как я его любила! Красивый был. Весь красивый. А я? Я на горбыль-доску походила и похожу… Мать моя однажды, предвидя беду, сказала мне: «Маша, ты всегда помни: красивое тянется к красивому»… Не поняла я тогда смысла ее слов и тянулась за ним, как поплавок за удилищем. Мой отец, художник, баловал меня… Однажды он отправил меня на Черное море… в Геленджик. Вскоре приехал туда и мой истукан. Я в купальном костюме боялась и появляться на пляже. А он? Он выходил к морю и красовался, как, например, наездник на коне, виртуоз на трапеции, талантливая балерина на сцене. И все смотрели на него. Все, все. И мужчины, и женщины, и девушки, и юноши: всех побеждала красота человеческого тела… А я? Я видела в нем свое божество… Однажды мы стояли на Толстом мысу, высоком, обрывистом, каменистом. Перед нами стелилось море, тихое, без всплеска. Все было красиво: белый, залитый солнцем обрыв, на котором стояли мы, далекая и ласковая синь моря. Казалось мне, я тоже красивая в этот миг, как все вокруг меня… И вдруг на синеве водяной равнины замелькало что-то ярко-белое, живое. Оно очаровывало и влекло, это живое, среди морского простора. Впоследствии я узнала: то была Нюра Громова, чемпионка по плаванию… И мой истукан ушел к ней, даже ни разу не поцеловав меня: красивое потянулось к красивому.
— Ой! — вскрикнула Елена, намереваясь спросить о чем-то Марию Кондратьевну, но та, за несколько минут еще больше постарев, продолжала:
— Ушел. А я? Я осталась… похожая на горбыль-доску… Встречались потом люди, предлагали мне совместный путь, но душа моя не принимала их… И я сохранила себя. Для кого? Для сырой земли. — Мария Кондратьевна смолкла, упорно глядя на Анну. Затем снова заговорила: — Наверно, иные пошляки ухмыляются: «Какое сочетание! Академик и колхозница!» Ухмыляются и… завидуют. Безусловно. Нет, я одобряю союз Анны и Ивана Евдокимовича: красивое тянется к красивому. — Мария Кондратьевна уставилась на Елену так пристально, что той стало не по себе. — Понятно теперь, почему я называю тебя сподвижницей?
— Не понимаю, — глухо ответила Елена, все еще находясь под впечатлением рассказа Марии Кондратьевны.
— Тебе уже за тридцать… И я знаю, ты еще не женщина. Все ищешь кого-то? Истукана? От Любченко отвернулась? Теперь к тебе потянулся Ермолаев. Так не дожидайся, пока тебе перевалит за сорок… Не сберегай себя для земли сырой. Будь она проклята, моя судьба! Бывало, старых дев утешали хоть тем, что они на том свете станут христовыми невестами. Утешение — христова невеста! Аннушка, она молодец: не думала о небесном утешении и нашла себе друга на земле.
