Федор Панфёров - Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье
— Надо подумать.
— Подумать? Это правильно, подумать надо. Но ведь то, что завод при такой оплате труда, какая введена на основе трудодня в колхозах, непременно развалился бы, это и без дум ясно.
— Возможно, — ответил Аким Морев.
Усов, натолкнувшись на это «возможно», как на каменную стену в темную ночь, смолк, даже перепугался, как бы следом за «возможно» секретарь обкома еще не обрушился на него за «отсебятину», и только пробормотал:
— Я, конечно, недавно работаю в колхозе. Раньше, говорят, трудодень звал к труду. Не знаю.
На выручку ему пришел Астафьев:
— Усов первый прислушался к голосу колхозников, и мы разрешили ему в порядке опыта внедрить в колхозе денежную сдельщину.
— А как? — спросил Аким Морев.
Но ответа не получил: спугнутый словом «возможно», Усов молчал, старательно разливая по чайным стаканам натуральное, местного производства вино.
5Поздно вечером, распростившись с Усовым (тот отправлялся на собрание колхозников) и с его женой, Аким Морев и Астафьев забрались в машину. Астафьев намеревался было растолковать Ивану Петровичу, как выбраться из села и какое взять направление, чтобы попасть в Нижнедонскую станицу, когда секретарь обкома проговорил:
— Мне хочется еще раз побывать у костра, Иван Яковлевич, а уж завтра — к вам.
И вот снова на том же берегу Дона секретарь обкома сидит у костра.
Иван Петрович, сказав: «Жареная свининка требует водички», — и выпив кружку чаю, ушел в машину, а Астафьев отправился к рыбакам (вчерашних судаков он подарил своей крестной, чем очень порадовал ее).
Аким Морев сидел перед костром и напряженно думал:
«Да. Да. Это самое страшное, когда у человека воруют и растранжиривают результат его труда. И, пожалуй, он, Усов, прав: такие, как Гаранин, способны на подобное воровство».
Там, за столом, в доме Усова, секретарь обкома не дал прямого ответа на вопросы, поставленные председателем колхоза «Дружба». Да и что он мог сказать: ему не положено с кондачка кидаться словами. Ему положено все взвесить, выверить, изучить, а потом уж делать заключение, тем более что вопрос, поставленный Усовым, имел не частное значение, а являлся общегосударственным. Как же разом решать такие вопросы, тем более что Аким Морев в своей общественной деятельности впервые соприкоснулся с колхозами…
Усов в беседе начал было вскрывать причину ухода колхозников с колхозных полей, и сейчас Аким Морев думал о том, что и на недавно прошедшем Пленуме Центрального Комитета партии ряд руководителей областей, краев и республик тоже ставил вопрос о замене системы трудодня денежной сдельщиной. Большинство участников Пленума, в том числе и Аким Морев, не пошло на такую меру, однако было решено выдавать колхозникам ежемесячный денежный аванс в размере двадцати пяти процентов. Усов пошел дальше: вытеснил трудодень.
«Надо к нему прислать бригаду разумных людей, чтобы они изучили внедрение денежной системы. Человек он дельный, Усов: у Ермолаева побывал, бычка выпросил, Егору Васильевичу Пряхину в помощники паренька своего подбросил, с академиком побеседовал. Да, академик! Давно мы с ним не виделись! А как там Елена? — И мысли секретаря обкома переметнулись к Елене: — А если бы со мной случилось подобное тому, что случилось с Чудиным. Как тогда повела бы себя Елена? Оттолкнула бы меня, как оттолкнула Чудина жена, или пригрела бы, как мать, так, как пригрела его Матреша? А если оттолкнет? Да нет. Что ты так глупо думаешь о ней! Подозрительность в тебе стала уже болезнью!» И ему в этот миг так захотелось увидеть Елену, что он готов был сорваться с места и бежать туда, в саманушку, взять руки Елены, стиснуть ими свои виски и рассказать ей о своих мучительных думах, сомнениях, неясностях, то есть рассказать обо всем, о чем он не может, да и не имеет права рассказывать другим, даже таким разумным людям, как Астафьев.
Не странно ли: лицо у человека покрывается морщинами, стареет тело, слабеет память, а чувство любви — великий дар сердца, — воспеваемое людьми из века в век, всегда остается юным.
И десять и двадцать лет назад Аким Морев, когда разлучался со своей женой, видел ее в отблеске луны, в густых листьях дуба и мысленно всякий раз делился с нею самым сокровенным. А ведь тогда Акиму Мореву не было и тридцати. Ныне ему под пятьдесят, а новое чувство к Елене такое же всеобъемлющее и юное. Правда, он стал более осторожен и недоверчив: его мучит — любит ли его Елена, не стар ли он для нее? Но сейчас и осторожность и недоверчивость погасли в нем. Очнувшись от тяжелых дум, он разогнулся и посмотрел на небо.
Оно бледнело, будто облитое молоком. По нему тянулся, разветвляясь, Млечный Путь… Тянулся на юг… И Аким Морев представил себе, что сейчас Елена сидит в саманушке у открытого окна и тоже смотрит на Млечный Путь.
— Поклон тебе, родная моя! — прошептал он.
Где-то далеко за Волгой снова поднималось солнце, и, как вчера, Дон завихрился снежинками-беляками, отражая в себе восход.
Глава шестая
Вчера вечером, воспользовавшись словечком Петина «погодя», Елена еще раз позвонила в обком. Петин ответил, что Аким Морев еще не вернулся в Приволжск, что он находится в Нижнедонском районе и вернется не раньше, как дня через три-четыре.
— Так, Елена Петровна, сказал мне Аким Петрович. И как это хорошо, что вы оба Петровичи, — добавил Петин и этим подчеркнул свое особое отношение к Елене.
А Елена встревожилась: Нижнедонской район — сосед Разломовского.
«Аким непременно заедет. Конечно, не в Разлом, а сразу туда, ко мне, в саманушку. Почему же с фермы не шлют коня? Аким, возможно, уже там… а меня нет», — так беспокойно думала она, сидя под окном в ожидании. И на заре увидела, как по улице засеменила лакированными копытцами новая отара, подаренная чабанами Егору Пряхину, и как он сам шел впереди нее, держа в руках высокий посох и раскланиваясь направо и налево. Рядом с ним шагали его сыновья и тоже раскланивались направо и налево, всем своим поведением показывая, что они-то и есть самые настоящие чабаны. А волкодавы, опустив хвосты, окружили овец и зорко посматривали во все стороны: овцы наши — не тронь!
— Егор Васильевич ожил, — тихо произнесла Елена.
Видимо, те же слова произносили и односельчане, приветствуя его из окон, калиток и от ворот.
У домика Анны Арбузиной Егор Пряхин придержал отару, долго смотрел на резное крылечко, на петуха-флюгер, затем перевел взгляд на окна и, увидав Елену, знаками спросил, можно ли ему повидать Анну Петровну. Елена знаками же ответила, что делать этого пока не следует. Егор опустил голову, с минуту стоял в раздумье, затем о чем-то поговорил с сыновьями, и те нехотя направились к своему двору, а отара, как горячая зола, потекла за чабаном и двумя его помощниками, охраняемая волкодавами.
Когда овцы скрылись из села, оставив после себя легкую, как утренняя дымка, пыльцу, в комнату вошел возбужденный Иван Евдокимович. Оказывается, он тоже наблюдал за Егором Пряхиным. Он тихо сказал:
— Народ-то! Народ-то как лечит. Мария Кондратьевна — только микстурку, только порошки. А чабаны душу излечили и зарядили Егора Васильевича, как пушку.
— Вы уже впадаете в идеализм, товарищ ученый: мол, излечили душу, излечится и рана? — возразила Елена.
— Что? — сердито буркнул академик.
— У Анны малярия, а у Егора Васильевича большая неприятность. А вы о душе, как поп.
Иван Евдокимович чуточку оторопел, сраженный столь напористым возражением, и даже подумал: «Экая наша молодежь: все ломает, выпрямляет», — и еще сердитей заворчал:
— Человек, матушка моя, не мертвая, а живая материя, да еще высшая: он выделяется среди мира животных еще и тем, что у него имеются особые функции мозга: думать, размышлять, анализировать события, любить, ненавидеть и так далее. И все это, что мы условно называем душевными переживаниями, воздействует на весь организм человека. Любовь, например, — одно из душевных переживаний. Что же, вы полагаете, если человека разлюбит его возлюбленная, так это душевное переживание никак не отразится на его организме? Чепуха, матушка моя! Вы — ветврач, имеете дело с конями и думаете, что человек — то же самое, что лошадь?
— Но я не отрицаю медицину.
— И я не отрицаю. Но медикаменты надо применять в соответствии с общим состоянием больного, и, главное, надо отыскать и устранить тот толчок, который вызвал болезнь. У Егора Васильевича болезнь вызвана гибелью отары, у Аннушки — гибелью сада. Чабаны — народ мудрый: они устранили толчок тем, что привели Егору Васильевичу отару овец, сказав: «На, владей, Егор Васильевич». Тот и ожил. У Аннушки малярия вызвана страшным толчком — гибелью сада. Вы как врач прекрасно знаете, что в человеческом организме ютятся почти все виды бактерий и вирусов. Пока организм крепок, то есть здоров, злые бактерии и вирусы находятся в положении бандитов со связанными руками. Толчок со стороны внешнего мира — и организм слабеет. Тогда-то и развязываются руки у бандитов — микробов и вирусов, и они начинают действовать. Вирус малярии дремал в организме Аннушки, и вот страшный толчок со стороны внешнего мира, и бандит — вирус малярии — занес свой нож. Понятно, матушка моя? Ведь это же утверждает и ваш учитель Рогов, препаратом которого вы лечите коней от инфекционной анемии.
