Георгий Шолохов-Синявский - Суровая путина
— Тебе, может, и дуба нужно? — заикаясь, вмешался Аниська. — Так ты мало казаков захватил. Впятерых дуба с берега не сдвинешь.
Вахмистра будто толкнул кто в спину; выставив винтовку, он придвинулся к Аниське:
— Помолчи, хамлюга! Изуродую!
Аниська крикнул:
— Это тебе не запретное, где людей стрелять. Весь хутор одним винтом не перестреляешь.
Тяжело дыша, Крюков бессильно топтался вокруг дуба.
— Теперь убег ли, в другой раз не убежите. Всех в тюрьму законопачу. А ты, чернявый, не попадайся. Срасходую, — пообещал он Аниське.
— Да чего там! Заарестовать их и направить к атаману, — посоветовал Мигулин.
— Бери их, ребята!
Кордонники смело оцепили крутьков. Но в этот миг Аниська рванулся к вахмистру, с силой швырнул в него голыш. Только солдатская ловкость помогла вахмистру сохранить свою чубатую башку. Он пригнулся, и камень скользнул по плечу.
— Братцы, сюда! — крикнул Аниська.
Но охранники успели оттиснуть его от товарищей, толкая прикладами, повели к морю.
— Пристрелю, как собаку! — скрипя зубами, грозил Крюков и звякал затвором.
— Не пристрелишь! Мало тебе отца? Убивцы вы! Придет время — расквитаетесь за рыбальскую кровь! Мы вам припомним! — словно в беспамятстве выкрикивал Аниська.
От рыбного сарая, угрожающе гомоня, спешили люди. Слышался топот многих ног, по хутору от двора ко двору перебегали тревожные тени. Хутор, казалось, готовился к мятежу. Каждую минуту толпа рыбаков и их жен готова была хлынуть неудержимым потоком к берегу.
Почуяв опасность, заторопились кордонники к катеру. Эта торопливость помогла Аниське; шел он, упираясь, зарываясь босыми ногами в песок, и вдруг крутнулся волчком, головой ударил Мигулина в живот с такой силой, что тот опрокинулся навзничь с перехваченным дыханием. Аниська пустился бежать. Саженными прыжками отмахивал он взгористое расстояние к хутору. Навстречу ему, подбадривая криками, бежали люди. Бабы визжали так пронзительно, что их, наверное, слышно было в соседних хуторах. Десятки дружеских рук подхватили Аниську.
Пестрая живая стена надвигалась на пихрецов все ближе, грознее. Из толпы полетели камни, и это окончательно сломило боевое настроение вахмистра.
Выпустив жидкий залп в небо, кордонники стали отходить к морю. Провожаемые улюлюканьем, проклятиями, градом камней, отчаливали они от берега…
Под утро в окно прасольского дома ворвался нетерпеливый стук. Высланная во двор Даша вернулась бледная, напуганная, торопливо сообщила что-то прасолу.
Еле двигая ногами, Осип Васильевич вышел на крыльцо. Хмель еще не вышел из его головы. Пошатнувшись, прасол больно ударился ею о перила крыльца. Кто-то пугающе трезвый склонился над ним, дыша бодрящим запахом смолы и пота, помог встать.
— Это ты, Андрюшка? — спросил прасол, узнав Семенцова.
— Беда, Осип Васильевич! Скорей одевайтесь!
— Что? Что такое? Пожар? — сразу трезвея, спросил Полякин.
— Егора Карнаухова пихра подстрелила насмерть! — сообщил Семенцов.
Прасол ошеломленно охнул, но тревога за добычу затмила в нем весть о смерти человека.
— А как же рыба? Где рыба? — спросил он. — Рыбу сейчас же принимать. Не пропадать же рыбе. Помилуй бог.
— Какая там рыба! Нету рыбы! Нету! — неожиданно сердито закричал Семенцов. — Ее разобрали рыбаки! Понятно? Анисим Карнаухов раздал ее чулецким жителям!
Эта новость еще больше ошеломила Осипа Васильевича. Он стоял перед Семенцовым, разинув рот, и тупо моргал опухшими и красными, с перепою, веками.
28В тесной, сумрачной хатенке безвестного чулецкого рыбалки коротал Егор Карнаухов последний свой земной отдых — лежал на столе, под божницей, спокойно вытянувшись. Кто-то, внимательный и не забывающий о простых житейских обычаях, заботливо сложил на груди его безжизненные руки, прикрыл синеватыми исками потухшие глаза.
Лежал Егор в пропитанной рыбьей слизью рубахе, в тяжелых сапогах, и было похоже на то, что будто вернулся он с утомительной ловли, прилег, не раздеваясь, чтобы каждую минуту встать и снова верховодить ватагой. И ватага, как бы веря в скорое пробуждение своего вожака, все еще слонялась по морскому берегу, то и дело собиралась под окнами хаты, с возмущением обсуждая поступок Емельки.
Неизвестно откуда налетел слух, что Емелька должен причалить дубом к Чулеку. Все с нетерпением поглядывали на море, усеянное черными и белыми, как крылья чаек, парусами дубов и байд. На берегу стоял глухой, тревожный ропот.
С юга надвигались серые тучи; они низко висели над морем, и от этого море было таким же серым, печальным. Илья Спиридонов, Панфил Шкоркин, Малахов, Игнат Кобец часто заходили в хату, садились возле Егора, подолгу молчали. Только Сазон Павлович, уже выпивший где-то с горя, вел себя неспокойно: входя в хату, ругал прасолов и атаманов, поминая доброту Егора, бил кулаками по лавке.
Его вывел за порог Илья, заслоняя собой дверь, сурово увещал:
— Иди же ты, Голуб, отсюдова. Тошно мертвецу слушать твои матюки. Не подходь.
— Пусти, Спиридон, — хрипел Сазон Павлович, — пусти сказать Карнауху последнее слово. А? Пусти! Одно слово скажу, побей бог!
Какое слово хотел сказать Голубов? По отчаянию, чернившему лицо старого крутька, по налитым пьяными слезами глазам можно было и впрямь подумать — хотел сказать Сазон Павлович что-то необычайно важное. Но его больше не впустили, о нем забыли, потому что пришла Федора, и тяжелая похоронная тишина хаты нарушилась…
Хата чулецкого рыбалки стояла над невысоким обрывом, у самого моря. Напористая низовка гнала бурун к самому двору, обдавая брызгами камышовую изгородь.
Временами в окно стучал крупный дождь. В хате, не иссякая, стоял густой мятный запах моря, запах смолы и ближних промыслов.
Измученный, полусонный Анисим сидел у изголовья отца, смотрел на склоненную над столом голову матери, как сквозь вату слышал ее причитания. Слипались налитые тяжестью веки.
Мучительно хотелось плакать, но глаза были сухи. Сердце Аниськи словно окаменело.
Входили знакомые рыбаки, успокаивали Федору, кто-то тряс Аниську за плечо, до боли сжимал руку.
Бряцая ножнами шашки, шагал по хате полицейский, что-то приказывал. Егора нужно было везти домой, но не разрешал помощник пристава. В хате толпились незнакомые люди, шелестела бумага, скрипело перо. Вялый после попойки у прасола помощник пристава составил протокол, торопливо допросил Аниську, Илью, Панфила и уехал. И опять стало тихо, и ропот моря отчетливо зазвучал за окном. Опять слипались глаза, немело тело. И уже не мог понять Аниська, чего ждал он в чужой хате, почему так долго лежал на столе отец.
Так прошло полдня.
К обеду распахнулся тяжелый полог облаков, обнажив яркую, омытую дождем синеву. Солнечный луч скользнул в окно. Аниська ощутил на щеке ласковое его тепло, очнулся, осмотрелся. Матери в хате не было, на ее месте сидел Панфил, отложив костыль, деловито вертел цыгарку. Он улыбнулся Аниське ободряюще.
— Емелька Шарапов только что причалил с дубом, — сказал он, — спорит сейчас с Ильей. Юлит Емелька, как паскудный хорь, а не сдается. Будто и не его рук дело — вахмистрова засада.
— Где он? — вскакивая, спросил Аниська и стремглав выбежал из хаты. Следом за ним заковылял на костыле Панфил.
Вся карнауховская ватага была на берегу; она загудела навстречу Аниське приветливо и грозно. И тут словно спала с глаз его пелена тоски и усталости. Он вошел в раздавшийся круг уверенно и смело.
Емелька стоял в кругу, пренебрежительно озираясь. За его плечами настороженно толпилась вся его ватага. Аниська узнал почти всех работавших у Емельки хуторских казаков.
Увязая в песке, он подошел к Емельке, в упор глянул в ненавистное лицо. Емелька насмешливо и равнодушно щурился, держа на губе размокший окурок цыгарки.
Аниська размахнулся, но кулак его впустую рассек воздух, — увернулся Шарапов. Потеряв равновесие, Аниська качнулся туловищем вперед, наскочил на Емельку грудью. Тот пошатнулся, уронил шапчонку, быстро выпрямившись, стал в боевую позу.
— Драться хочешь, сопляк? — прохрипел Шарапов. На мгновенье его обступили самые верные ватажные друзья.
— Не мешай! Отслонись! Нехай вдарются, — послышались голоса. — Дай кругу!
Шараповцы неохотно отступили. Емелька снова очутился в пустом пространстве, один на один с Аниськой.
— Егорыч, не подгадь, — подбодрил Игнат Кобец.
— Держись крепше, сосед, не дай батька в обиду, — посоветовал Илья.
Остальные люди нервно поеживались, сжимали кулаки, горя нетерпением пойти друг на друга стеной.
Аниська упрямо целился помутнелыми глазами в голову Шарапа. Вдруг он по-кошачьи выгнулся, и не успел Емелька поднять для защиты руку — стремительным ударом в висок оглушил его. Только природная крепость в ногах удержала крутийского атамана от позорного падения. — Так его! — в один голос охнула карнауховская ватага.
