Александр Русов - Иллюзии. 1968—1978 (Роман, повесть)
Я настолько свыкся с болтающейся на коротком ремешке «лейкой», что, разгуливая по театральному фойе (это случалось редко) или направляясь в гости (гораздо чаще), ловил себя на мысли, что мне чего-то недостает, и испытывал какое-то беспокойство, будто что-то потерял или забыл. Даже шея уставала, лишенная привычной нагрузки.
Часто снимать приходилось в помещении. При постоянно взведенном затворе и пленке высокой чувствительности требовалась секунда, чтобы подготовиться к съемке. Одно время я увлекался репродуцированием, добивался эффектов, многократно переснимая, кадрируя, увеличивая или уменьшая снимки. Благодаря фотографии я познакомился с Капустиным.
На одной из московских выставок молодых художников меня поразила небольшая глиняная скульптура парящей в воздухе человеческой фигуры. Скульптура называлась «Летящий Икар». Я снял «Икара» крупным планом, воспользовавшись насадкой, потом решил снять еще раз, в ином ракурсе. Ко мне подошел низкорослый бородатый мужичок. Я отвернулся. Терпеть не могу знакомиться на выставках, тем более вступать в бесплодные дискуссии. Человек кряхтел, мялся, пока наконец не задал вопрос, которого я всегда страшусь. Нравится ли мне «Летящий Икар»? Я искренне ответил, что название так себе, а скульптура нравится.
— Н-да, — согласился он и смущенно поскреб затылок. — Название-то я сам придумал. И работа моя.
Мужичонка был то ли с Севера, то ли с Волги: о́кал. Мы обменялись телефонами (он жил теперь в Москве). При случае я обещал передать ему снимки.
На контрастной фотографии в натуральную величину скульптура представляла собой нечто в высшей степени невыразительное: какой-то комок грязи, выброшенный на обочину проселочной дороги колесом тяжелого грузовика. Я рассматривал ее и недоумевал, почему она мне понравилась. Но, сильно увеличив снимок, я сделал неожиданное открытие, которое побудило впоследствии все чаще прибегать к непомерному увеличению — в том числе и фрагментов известной сцены рукопожатия, к которой я возвращался не раз. Подбирая с помощью пробных отпечатков нужную выдержку, я с изумлением наблюдал, как в проявителе постепенно проступало изображение мерцающего лунного пейзажа. Это были фрагменты фрагмента, которые почему-то волновали меня.
Когда я купил две пачки «мимозы» — большие плоские пакеты песочного цвета с небольшими красивыми наклейками, у меня и в мыслях не было делать отпечатки такого формата. Ведь ничего не стоило разре́зать огромные листы до нужных, обычных размеров. Мне также повезло, что бумага оказалась фактурная (это в значительной степени усилило эффект) и малоконтрастная. Делая большой отпечаток — во весь лист, — я не навел как следует на резкость объектив увеличителя, изображение оказалось размытым, и неопределенность выражения лица летящего Икара получила теперь новое воплощение, как бы перейдя из содержания в форму, в размытый фон, в иную неясность.
Лист не помещался в ванночке. Приходилось частями погружать его в мылкий, тепловатый раствор. Первое, что я увидел, — плотно закрытые глаза Икара. Скорее всего, глаза возникли на этом маленьком, прямо-таки крошечном лице в результате фотографических наложений. Нечто вроде миража. Лицо Икара казалось спокойным, я бы сказал, мертвенно-спокойным. Глиняная фигурка, которая вполне бы уместилась на ладони взрослого человека, была укреплена наклонно. Взлетая в небо, Икар смотрел вниз, тогда как отпечатанный фрагмент воспринимался более естественно в перевернутом виде. Икар падал. Я видел падающего Икара.
К сорока годам человеку, не сделавшему ничего существенного в науке, пора оставить тщеславные помыслы, с ней связанные. Впрочем, не спешу пока причислять себя к таким неудачникам и, по крайней мере временно, уступаю эту вакансию Максиму Брониславовичу Френовскому, — разумеется, не тому улыбающемуся Максиму Брониславовичу, который на фотографии выглядит столь импозантно, а нынешнему согбенному старичку — тени премьера бывшего теневого правительства.
У меня, слава богу, есть любимое дело — фотография. Я отдаю ему все свободное время и надеюсь когда-нибудь открыть т у дверь э т и м ключом. Что означают для меня сии слова? Я скорее чувствую, чем понимаю их смысл Во всяком случае, речь идет о чем-то, никак не связанном с внешней стороной жизни. Приход Базанова в мир новых гипотез и представлений через дверь капустинской скульптурной мастерской подсказывает, что и я, возможно, нахожусь на верном пути.
Памятен старый наш разговор с Ваней Капустиным. Он рассказывал, как долго его не признавали, не допускали до выставок.
— Я, видишь ли, очень переживал, а потом разозлился на всех и решил работать для себя. Тогда-то и стал настоящим профессионалом.
К годовщине Витиной смерти решили организовать выставку в Малом актовом зале. Сначала предполагали просто вывесить его фотографии, но я был категорически против. Лучше уж никак, чем так. Представил себе, какое будет у Ларисы лицо, когда она увидит все это жалкое, жухлое, пожелтевшее от времени, разнокалиберное рукоделие, выставленное лишь для того, чтобы отвечающий за мероприятие Крепышев поставил очередную галочку. Так что пересъемку и изготовление фотографий пришлось взять на себя. Другие должны были заняться стендами, стеклами для окантовки и прочим. Написали несколько одинаковых объявлений:
ВЫСТАВКА ПАМЯТИ ПРОФЕССОРА В. А. БАЗАНОВАА внизу более мелко:
Открыта ежедневно в Малом актовом зале
(фотографии А. Телешева)
Текст содержал определенную натяжку, ибо не все снимал я. Но, во-первых, в объявлении этого не напишешь, а во-вторых, я действительно работал со всеми фотографиями: переснимал, увеличивал, старался по возможности найти для них интересные композиционные решения.
Пусть те, кто знал и не знал Виктора, увидят странную фотолетопись его жизни, какой бы привлекательной или отталкивающей она ни была, истинный его образ. Так сказать, объективный портрет. Мир ученого и человека.
С воздействием на меня базановской личности не сравнится, пожалуй, даже родительское влияние. Он заражал размашистыми жестами, манерой говорить, рассматривать капустинские скульптуры, чуть наклонив голову, будто по́лки, на которых они стояли, находились под углом к горизонту. Можно было осуждать его за Ларису, за бесконечную войну с Френовским, порой этот взрослый младенец казался смешным и нелепым, но, сам того не замечая, я двигался, говорил и смеялся почти как он. Привычки, с которыми я старательно, но безуспешно боролся, приобретали силу рефлекса. Базанов словно бы отбирал у меня силы, способности, желание чего-то добиться в жизни, подавлял личность, порабощал и при этом почти не обращал на меня внимания. Где бы мы ни оказывались вместе, я чувствовал себя базановским придатком. Полагаю, что другие примерно так же чувствовали себя с ним. Его недолюбливали, сторонились, считали чужим.
Готовясь к выставке, я не мог не учитывать, что смысл двух фотографий, повешенных рядом, всегда иной, чем если рассматривать их отдельно. Один сюжет неизбежно влияет на восприятие другого, и это влияние носит цепной, непрерывный характер.
Порой все случившееся кажется мне кошмарным сном. Как во сне, я узнаю и не узнаю участников минувших событий. То они представляются злодеями, пожирающими друг друга, то гигантами, оказавшимися в жалком, беспомощном состоянии. Точно пытаясь как следует рассмотреть, сделать снимок более выразительным, я настолько увеличил его, что гипертрофированные детали заслонили, заменили собой целое. Сам не желая, я исказил, изуродовал то, что хотел лишь увидеть более полно и ясно.
Конечно, всему причиной мое, слава богу, не слишком затянувшееся заболевание — последнее, надо надеяться, звено в цепи неприятностей и несчастий, постигших каждого из нас. Врачи пичкали меня какими-то снадобьями, делали уколы, я становился от них вялым, тупым и бесчувственным и только недавно окончательно пришел в себя, вернулся к нормальной жизни, будто родился заново. Радуюсь недолгому осеннему солнцу, тому, что вечером возвращаюсь домой, где меня ждут, а утром, чуть свет, ухожу в институт, где меня тоже ждут, где я нужен. Мне особенно приятно общаться с товарищами по работе, перекидываться с ними репликами на совещаниях и ученых советах, шутить и смеяться над тем, что и им кажется смешным. Я ловлю себя на мысли, что никогда раньше не ощущал той свободы и независимости, какую испытываю теперь. Словно непосильный груз свалился с плеч. О некоторых вещах я просто стараюсь больше не думать.
Страшный сон позади. Я жив, здоров и, просыпаясь по утрам, не испытываю прежнего тяжелого чувства тревоги.
