Йонас Авижюс - Потерянный кров
Аквиле выше подняла на руках ребенка и, прикрыв им горящее лицо, бегом пустилась со двора, подстегиваемая бранью незаконной свекрови.
Глава шестая
Три года не виделись! Вроде бы небольшой срок, но сколько в него вместилось! Целые государства развалились, мы сами не раз балансировали на краю пропасти, но живы-здоровы, сидим вот на развалинах своей Литвы и поднимаем бокалы за дорогую покойницу. За будущее, если есть таковое, господин лейтенант! Ведь были друзьями, хотя один офицер, а другой едва дотянул до унтера. За воинский устав, который стеной стоял между офицером и солдатом, но мы сломали эту стену, господин лейтенант!
Дайнюс Саргунас улыбается сухим раскрасневшимся лицом, вытирает по-женски пухлый рот белоснежным платком. Зачем так официально, Адомас. Впрочем, он уже не лейтенант, а капитан — большевики успели повысить его в звании. Увы, он не оценил по достоинству их усилий и дезертировал в первый же день войны… А если быть откровенным до конца, то он уже и не офицер вообще, эта штатская тройка не маскировочный костюм, а обычное платье ответственного чиновника органов самоуправления. Человек должен работать там, где может принести пользу своей родине. Правда, Каунас — столица без государства, но все-таки столица. И генерал Кубилюнас не президент, но, что ни говори, глава самоуправления, да и человек он разумный, желающий и умеющий помочь нации, насколько позволяют его связанные руки.
— Мы там, в Каунасе, делаем все, что в наших силах, чтобы край поменьше страдал от оккупационного режима, — говорил Саргунас. — Но возможностей раз-два — и обчелся, милый Адомас. Органы самоуправления — это отточенный инструмент в руках немцев, направленный против нашей нации. Этот факт в своих целях использует большевистская пропаганда. Однако инструмент этот не бутафория, а живой организм, способный маневрировать и даже в критическую минуту повернуться тупым концом. Мы принесем куда больше пользы нации, вращаясь в механизме оккупационной машины, чем равнодушно глядя со стороны на ее агонию.
«Он прав», — подумал Адомас и добавил вслух:
— А все-таки люди считают нас пособниками немцев.
— К нашему несчастью, есть и такие. Но истинный патриот сейчас сидит на двух стульях, у него два лица и одна идея — служить родине. Люди видят только то его лицо, которое можно показывать. История сотрет с него плевки, те же люди, которые сейчас распинают патриота, завтра увенчают его лаврами.
Вернулась Милда с вазой яблок.
— Урожай этого года. Из нашего сада, — сказала она, обворожительно улыбнувшись гостю. — Господин Саргунас, пожалуйста, выбирайте порумянее.
— В ваших руках даже картошка превратилась бы в яблоко, мадам, — тоже с улыбкой ответил ей Саргунас. — Адомас, поднимем тост за твою прекрасную жену. Пока есть такие женщины в Литве, будущее нации еще не потеряно.
— О, не делайте из меня героиню. — Милда игриво рассмеялась. — Я простая смертная: хочу любить, быть любимой и…
— …родить двух-трех деток своему Адомасу, — подхватил Саргунас.
— Нет, — Милда капризно надула губки. — Нет-нет, господин Саргунас.
— Ах, вот как? Что же тогда следует за многоточием, если не секрет?
— Секрет, теперь уже секрет, господин Саргунас. — Милда стала серьезной. — Я вижу, вы, как и все мужчины, эгоист: себе оставляете удовольствия, а женщинам навязываете муки родов и бессонные ночи у колыбели.
— Но долг женщины перед нацией…
— Прусский стиль, господин Саргунас! — с горячностью прервала его Милда, начиная нервничать. — Немцы превратили своих фрау в родильные машины, а я придерживаюсь английского стиля: сперва леди, а лишь потом машина. Дайте женщине отстояться, как вину, — пускай становится матерью, когда сама того захочет, — а вы, мужчины, подливаете в это вино уксуса, чтоб скисло, и преспокойно идете пробовать чужое.
— Будьте снисходительной к нашему полу, мадам! — Саргунас тщетно пытался скрыть неловкость.
— Она сегодня плохо спала. Устала, — недовольно заметил Адомас.
Милда сердито покосилась на мужа:
— Вы не верьте ему, господин Саргунас, я сплю как убитая.
Саргунас в растерянности прикусил черную щеточку коротко подстриженных усиков.
Адомас встал и молча наполнил бокалы.
— Расскажите, господин Саргунас, что нового в Каунасе, — прервала Милда неловкую тишину. — До войны я там не раз бывала. Славный город. Париж я знаю только по рассказам, но думаю, что Каунас не зря называют маленьким Парижем. Культурная публика, темп, все — сама современность… Приедешь туда из такого Краштупенай и чувствуешь себя зайцем, выскочившим на шоссе.
— Каунас теперь не тот, мадам, — без энтузиазма ответил Саргунас. — Нет, нет, от бомбежки почти не пострадал — разрушено только несколько домов около вокзала, — но время наложило свою печать. Война. Джентльмены превращаются в спекулянтов, леди — в проституток; там, где пахло дорогими духами и цветами, воняет солдатами и базарными торговками, извините за грубость. Наш маленький Париж превратился в большой балаган, мадам.
Милду интересовало, какие теперь в Каунасе моды. Какие шляпки, какие туфли…
Саргунас вежливо рассмеялся. Немцы ушли далеко на восток, но моды не продвинулись с запада ни на шаг. А может, он просто не заметил? Впрочем, высокий острый каблучок никогда не выйдет из моды, им легче всего пронзить мужское сердце.
Заметив, что Адомас угрюмо молчит, гость тоже замолк. Разговор не клеился. Милда, поняв, что мужчины хотят остаться одни, извинилась и ушла к себе.
— Эх, эти женщины… — вздохнул Саргунас, и неясно было, что он хотел этим сказать.
— Женщины меняются, как и все вокруг, — неопределенно заметил Адомас. Его подмывало объяснить гостю поведение жены: у нас, дескать, недавно был серьезный семейный конфликт. Но пришлось бы вдаваться в интимные детали. А кому приятно публично ворошить свое грязное белье? Наконец, Милда, может быть, и права: на кой черт ребенок в такое смутное время? Прусский стиль… Нет, он не хотел, чтобы она прерывала беременность. Проснулись отцовские чувства, ну, и думал, что крепче привяжет к себе Милду.
— Мало у нас женщин, которые могли бы подняться над личными интересами, — услышал он слова Саргунаса. — В этом отношении остается только позавидовать немцам.
Адомас что-то буркнул в ответ.
Саргунас прошелся еще раз насчет литовских женщин и вернулся к прежнему разговору.
— Сейчас главное для нас — сберечь силы нации, — говорил он. — Лояльность — вот на чем стоит пассивное сопротивление. Но лояльность умеренная, без лакейства; главное — не перестараться. Немцы требуют шерсти, кур, мяса, зерна. Дадим им все это. Не пожалеем хлеба и сала, но побережем людей. Мы не против, когда забирают молодежь на трудовую службу рейха или требуют рабочих на свои поля. Там наш человек не пропадет, это нам даже на пользу — у немцев есть чему поучиться, вернувшись, эти люди вольют свежую струю в литовскую культуру. Но дать солдат для фронта… это уж извините. Тут мы ограничиваемся добровольцами и, само собой, стараемся, чтоб даже их было поменьше… Печать, разумеется, агитирует, воспитывает так называемые патриотические чувства. Это, так сказать, наше второе лицо, а в неофициальном порядке мы настраиваем молодежь в ином духе. Если выражаться четче, это индивидуальная разъяснительная работа, как сказали бы большевики. Видишь, у них мы тоже кое-что взяли… Но, как я уже говорил, главное — чувство меры, милый Адомас. Нельзя раздражать немцев. Взбесившемуся быку ничего не стоит поднять на рога неосторожного подпаска. Сейчас, когда всем уже ясно, что от немцев мы не получим того, чего хотим, нам остается только сохранять живую силу нации и терпеливо ждать, пока немцы с русскими не выдохнутся. А тогда выйдут на сцену Рузвельт с Черчиллем и исправят историческую несправедливость.
Адомас непочтительно рассмеялся.
— Трезво мыслящий человек не может не согласиться, что такая политика сейчас самая удобная для нации, — недовольно добавил Саргунас.
— А как же! — согласился Адомас. — Однако не слишком ли поздно мы спохватились беречь силы нации? За эти пятнадцать месяцев наша земля впитала немало литовской крови, которая бы пригодилась в будущем. Мы перестарались, Дайнюс.
Саргунас долго не сводил испытующего взгляда с Адомаса.
— Мы очистили нацию от выродков, а если под горячую руку подвернулись такие, которые заслуживали снисхождения, то, сам знаешь, лес рубят — щепки летят. Не будем сентиментальны, милый Адомас. Если хочешь знать, наша рубашка еще кишит вшами; не приведи, господи, вернутся прежние времена, они не пожалеют нашей крови…
Адомас молча кивнул.
Саргунас встал, чтоб попрощаться.
Супруга не рассердится, что я не успел поцеловать ей ручку? — сказал он, с сожалением покосившись на приоткрытую дверь спальни.
