Нина Буденная - Старые истории
Где мы, куда заехали? Степь да степь кругом.
— Что же вы, черти, меня так поздно разбудили? — взорвался я. — Ведь просил же! Не ровен час, перестреляют как куропаток.
— Да мы, Семен Михайлович, тоже уснули, — виновато сказал Бубнов.
— А я, товарищ командарм, постеснялся будить.
— Ишь, стеснительный какой. Дорогу-то давно потерял?
Молчит.
Взглянул я на небо, а оно сплошь тучами затянуто. Да если бы и туч не было, что толку? Мое умение ориентироваться по звездам было сейчас как мертвому припарка — неизвестно же, в какую сторону ехать, в каком направлении эта самая Романовская.
И все молчат.
Вылез я тогда из машины и пошел в степь. От этих путешественников подальше. Потом лег на землю и прислушался. Старый проверенный способ: так лучше слышны голоса ночной степи. Еще мальчишками мы таким способом определяли, в какой стороне наша станица. Совсем маленьким, бывало, заиграешься, забегаешься, покроет темнотою — ни зги не видно, тогда ляжешь — и слушаешь степь. Над самой землей звук слышнее, гульче как-то. То ли сама она волны передает? Не знаю, не удосужился поинтересоваться. Только ляжешь — и слышно: корова замычала, лошадь ржет, голоса доносятся…
Весь напрягся, слушаю. И вот ветер донес до меня далекий собачий лай. Если бы очень далеко — не различить. А так — значит, жилье близко.
Надеяться на то, что мы самостоятельно найдем дорогу в Романовскую, было абсурдно. Сейчас важно было просто добраться до людей, определиться на ночлег, а уж утром, узнав поточнее дорогу, снова двинуться в путь.
Как же я не люблю такие номера! Считаю, каждый должен на совесть делать свое дело. Тогда и этаких несуразиц не будет. Подумаешь, степь! Не пустыня же. Здесь люди живут, право-лево, север-юг понимают.
Речь в этом духе я и произнес перед шофером, когда вернулся к машине. Рассердился. Во-первых, время теряем. Во-вторых, то же самое. А в-третьих, Демьян с нами. Человек нам себя доверил, а мы его в ночь-полночь по степи мотаем. Раз разрешили с собой ехать, значит, и за жизнь его ответственны. Ситуация же, каждому понятно, какая, рассказывал: вторая повстанческая волна.
— Поедем туда, — махнул я рукой в сторону, откуда лаяли собаки. При этом накинул на себя самый уверенный вид: в критической ситуации кто-то должен быть безмятежно спокоен и самоуверен, иначе — паника. А если кто-то, значит — я.
Тронулись и через самое непродолжительное время вкатили в какую-то станицу со стороны огородов. Бубнов вышел, стукнулся в хату. Через какое-то время в черном проеме двери появилось белое привидение — старик в подштанниках и нательной рубахе.
— Что за станица, отец?
— Романовская.
— Ну ты даешь! — ахнул Бедный. — Ночью, без всяких ориентиров! И вот на тебе — Романовская!
Затрудняюсь определить, почему этот случай произвел на поэта такое сильное впечатление. Видимо, в призрачном свете автомобильных фар мои действия выглядели загадочными и отдавали шаманством.
Нашим общим знакомым он рассказывал об этом приключении примерно так:
— И когда мы заблудились, Буденный вылез из машины, зашел поглубже в степь, сделал руками какие-то дикие пассы, потом ударился о почву, распластался в траве и затих. Поднялся, ковырнул и пожевал землю, плюнул, понюхал воздух и сразу определил правильное направление.
Это была, разумеется, не последняя моя встреча с Демьяном Бедным — виделись регулярно, в разное время, но наша поездка в Романовскую станицу запомнилась мне особенно не только из-за пережитых тогда волнений, но, скорее всего, из-за моих друзей. Даже через много лет они нет-нет да и напоминали мне этот случай, с завидной настойчивостью требуя:
— Семен Михайлович, расскажите, как вы жевали землю?
Я и рассказывал. Потому что приятно иногда вернуться в прошлое — к своей молодости, которая ушла, и к своим друзьям, которые тоже ушли. Рассказываешь, и встают они в памяти, как живые.
Мы отдавали революции кто что мог, не скупясь, что у кого есть. Свои силы, свои способности, свое время, свой покой, свои жизни, в конце концов.
Демьян Бедный отдал революции свой талант. Нет, точнее так будет сказать: он отдал свой талант в жертву революции. Он развернул его в тот ракурс, придал ему ту направленность, которые потребовало от него время. Демьян Бедный был умный, рассуждающий человек. Думаете, он не понимал, что его стихи к моменту, частушки, раешники станут непреложной принадлежностью определенного периода и останутся навсегда в нем, и только в нем? Что с ним они родились, вместе с ним и отойдут в прошлое? Он на это шел сознательно. И не популярность его волновала, хотя она была какая-то бешеная. Просто это был его вклад в революцию. Он верил, что наш народ способен на великие дела, что он преодолеет и нищету, и безграмотность, и разруху, и бескультурье. И жизнь в старой России станет новой и прекрасной. Перед Демьяном Бедным сияла великая цель. Поэтому положил он свой поэтический дар на алтарь Отечества…
Нет, я не спорю, великий талант можно отдать миру, все время помня о себе как о его хранилище. Я это понимаю. Может быть, это даже миссия. Но также я понимаю, принимаю и ценю полную выкладку себя на пользу Родине. Даже если выкладка эта немного натирает плечо. Такие люди — навечно в памяти народной…
II
ЕСЛИ У ВАС НЕТУ ТЕТИ
Повесть
По утрам Анну Павловну будило солнце. Оно счастливо лупило ей в глаза, как бывало в детстве, но относилась она к нему уже много спокойнее — не так, как когда жила на новенького.
Солнце безличило дома напротив, из-за спин которых выбиралось, — они были слепые и одинаково серые, просто огромные остывшие чугунные чушки. Казалось, в монолитах этих жить невозможно — негде.
Но там жили. И в частности, даже знакомые Анны Павловны, которые почему-то всегда знали, что творится у нее в доме. Они, наверное, были вооружены перископами и приборами ночного видения.
Кажущаяся доступность Анны Павловны провоцировала соседей на дружбу, удалось даже как-то заманить ее в гости. Но у хозяйки были такие злые глаза, что Анна Павловна немедленно наложила вето на возможные взаимные контакты и к себе ответно не отозвала. Больше и ее не пригласили.
Анну Павловну разбудило солнце. Но в метре от нее — рукой сатану эту не достанешь, — напружинившись, стоял будильник. И дотянуться до него ой как следовало: заведен-то он был именно для нее, для Анны Павловны. А любимому ее следовало спать еще целый час.
Каждая секунда его сна Анной Павловной ценилась очень высоко. Ими она набирала очки в свою пользу в битве с жизнью. Или за жизнь?
Любимый, правда, спал в другой комнате и был безнадежно глух на левое ухо. Однако не мешало нейтрализовать возможные неожиданности.
Анна Павловна прислушалась к себе: тихо, ненавязчиво болело все. И снилась, как всегда, какая-то чертовщина. Анне Павловне чертовщина снилась всегда, хотя и исключительно цветная, которая забывалась, чуть открывались глаза. А поганое ощущение оставалось.
В постели валяться Анна Павловна не умела. Да и не любила. Поэтому быстренько встала, нажала кнопку на будильнике и накинула халат.
Умываясь ледяной водой, Анна Павловна затверживала в уме список тех дел, которые намечала провернуть: собственно, для этого и был взят сегодня отгул. И мысли ее были простенькие-простенькие и коротенькие-коротенькие, как у Буратино. Да и что требовалось? Прибрать квартиру потщательнее, чем обычно, постирать, обед сготовить, отвезти белье в стирку, навестить химчистку. Ну, потом купить хлеба, молока, зайти в овощной, автомобиль вымыть и съездить к маме, которую Анна Павловна видела реже, чем следовало. Мама, видимо, обижалась, но молчала, только слишком сильно радовалась Анне Павловне в ее редкие визиты.
Анна Павловна кляла себя, стирала в порошок за невнимание к матери, которой всего-то и нужно было, чтобы с ней поговорили. Мать тосковала по отцу Анны Павловны, тосковала всегда, не забывая его ни на минуту. Время, разумеется, делало свое дело, зализывая раны, но память жила. А десять лет, прошедшие со дня смерти мужа, для Антонины Петровны, впрочем, уже как и для Анны Павловны, прошли как один день.
Государство позаботилось о вдове своего великого гражданина. Мать ни в чем не нуждалась, она нуждалась во внимании своих детей. А где оно?
Так думала Анна Павловна, плеща себе в лицо холодной водой, убирая его утренний вид и придавая денной.
На кухне надрывался кенар Кирюша. Пел он уже давно, пел искренне и самозабвенно. Потому и жительство ему было определено на кухне, что сковородкам было наплевать, когда просыпается Кирюша.
Анна Павловна зашла на кухню и сказала Кирюше:
— Привет, как спалось?
Кенар зачвиркал и пустил переливы.
