Михаил Алексеев - Хлеб - имя существительное
Сам догадался, какая у него на душе дума-кручина. Вышел из кабинета, глядит на все четыре стороны. «Победа» уже горгочет у крыльца. Шофер Васька ждет распоряжениев, куда ехать. А куда? К нам ли, в Выселки, или опять в бывшую Зарю», или «Пламя», или в один из трех бывших сталинских?.. Куда, спрашиваю? С кого начать? И что делать?.. Так-то вот и стоит, задумавшись. Ну, помчится он в одну бригаду, а что делается в остальных шести?.. Виктор-то Сидорович насчет водчонки стоек. А другой бы начхал на все семь сел, вернулся б к себе домой – и за поллитровку. Выпил бы – и на боковую. Один черт! Водчонка, она неплохо в таких-то случаях выручает. Бывало, при единоличном еще хозяйстве когда жили, запустишь делишки. Накопится их черт-те сколько – не знаешь, с каких начать. Выйдешь поутру во двор, а они, дела-то, в три очереди выстроились перед тобой. За какую приняться перво-наперво? Думаешь-думаешь, да и повернешь в избу. Нальешь стакан граненый самогону, хватишь единым духом – и во двор. Глядь, а там уж не три, а только две очереди осталось. Ах, вот оно как, соображаешь? Опять вернешься, еще стакан в себя. Хвать – одна только очередь ждет у крыльца. После третьего стакана – и ее, последней, как не бывало. Так-то, ребята!.. О чем бишь я? Ну, да... Так вот и он, бедняга, Виктор наш Сидорович, мается... Назавтра, говорят, в район вызывают его вместе с Полонием Стышным. Насчет обязательства по мясу, молоку и, само собой, хлебу. А скажу я вам, ребята, зачем эти самые обязательства, когда есть государственный план? Ежели он мал, тот план, повысьте его. Соревноваться же надобно за выполнение плана, а не обязательств. В обязательствах я могу наобещать семь верст до небес – и все лесом. Не выполню, ну что ж, пожурят на бюро, строгое или там какое еще предупреждение по партийной линии выйдет нашему Стышному и Виктору Сидоровичу. Только и всего! А план есть план. План не выполнил – совершил преступление. Так я думаю!.. Ты что косишься, Зуля? Ай не согласный?..
– Болтаешь ты, старик, многонько. Вот что я тебе скажу, – все так же мрачно обронил Зуля и полез за кисетом, полагая, что речь старика будет еще длинной.
– Мне, Зуля, только сейчас и покалякать. Вот уйду летом к своим токам, там ночью не с кем поговорить. Один во всем белом свете да звезды небесные. Петька Журавушкин, тот, бывало, считал эти звезды. А из меня плохой звездочет. Так что ты уж мне не мешай. Дай наговориться вволюшку. И опять же, я дело говорю. Ясно?
– Ясно. Не ясно только, зачем тебе, дед, пенсия понадобилась? Выглядишь ты моложе любого из нас...
– Не знай, как я там выгляжу. Годов, посчитай, пятнадцать в зеркало на себя не глядел. А пенсия нужна, потому как полагается. Положено – отдай мне ее, голубушку. Выложь да положь. Так-то! – И первым подался из конторки, твердя про себя: – Что с вами калякать, глупыми людьми! Один дурнее другого! Мне б товарища председателя сюда, Виктора Сидоровича. Вот с ним я бы потолковал. Я бы дал ему напутствие, чтоб не сдавался на пленуме райкома, не обещал бы лишку. А то опять скотину без зерна на зиму оставят, как прошлым годом.
Виктор Сидорович и без Каплиных напутствий сидел на пленуме с железной внутренней установкой не поддаваться нажиму, а взять обязательство исходя из реальных возможностей колхоза. На руках у него были убедительные цифры. При самом максимальном урожае – двадцать центнеров с гектара – пшеницы «Рассвет» может продать государству столько-то, ржи столько-то, ячменя столько-то. Строжайшим был расчет по мясу, молоку и яйцам.
Виктор Сидорович сидел в своем пятом ряду – не сказать, чтобы уж очень спокойный, но все же. Его товарищи, председатели других колхозов и директора совхозов, один за другим сходили с трибуны. На ходу вытирая пот с раскрасневшихся лиц, долго плутали меж скамей, не находя своих мест. А еще за час до того они обедали в районной «Чайной», шутили, смеялись, а посерьезнев, говорили доверительно друг другу о той самой железной установке. Теперь сидели растерянные, мучили в руках шапки.
Пленум вел Бивнев. Вел, надо сказать, со всем усердием второго секретаря на время оставшегося за первого, – тот был в отпуске. Не успел еще Виктор Сидорович назвать всех своих цифр, столь тщательно приготовленных загодя, как Бивнев запустил в него сокрушительную реплику:
– Нищенская цифирь! У Плюшкина научились!
В зале послышался хохот. И больше всего смеялись те, которым за минуту до этого было совсем не до смеха.
Вдохновленный поддержкой зала, Бивнев дал полную волю своему сарказму:
– Заплесневелую хлебную корочку приготовили вы с товарищем Стышным советскому народу вместо калача-то. Хороши! Так-то вы поняли решения январского Пленума? Ну, давай, давай: послушаем, что вы там еще наметили?.. Как там у вас насчет яичницы?
Виктор Сидорович назвал цифру и по яйцам.
– Ого! – торжествующе возопил Бивнев. – Такого количества вам с Аполлоном и на двоих не хватит!..
– У нас подсчитано...
– Ах, у них, оказывается, все подсчитано!.. А подсчитали вы там в своей бухгалтерии, сколько людей в городе останутся без хлеба, мяса и яиц по вашей милости?.. Придется вопрос о вас с товарищем Стышным поставить на бюро. Как вы думаете, товарищи? – обратился Бивнев к членам президиума, которые почти все являются и членами бюро райкома.
На этом и закончилось упрямство председателя.
– Вы, товарищ Бивнев, неправильно поняли меня! – начал он. – Ведь о чем я тут говорил? Я говорил о великих трудностях, которые стоят перед нами. Но значит ли это, что мы не преодолеваем этих трудностей? Вовсе не значит. Наши цифры – лишь самые робкие...
– Весьма робкие, – подсказал Бивнев, малость подобрев.
– Правильно: весьма робкие наметки. Мы сделаем все, чтобы эти цифры удвоить и утроить!
– Ну, это уже другой разговор! – повеселел Бивнев. – Это слова государственного мужа.
«Государственный муж» поспешно собрал бумажки и спрыгнул со сцены в зал. Сел не в пятом ряду, а где-то аж в двадцатом. Укрылся за чьей-то папахой, не снятой с головы ее владельцем по причине великого холода в Доме культуры, где проходил пленум.
Должно быть, никто и не заметил, что на глазах у всех народился новенький, тепленький еще, свеженький очковтиратель.
Последствия...
В доме Меркидона Люшни пятый день не стихает гульбище: празднуют возвращение старшего сына из армии и одновременно проводы его в город. Потому-то и затянулась попойка. Сын предполагал было устроиться на работу в лесничество, но там не оказалось для него места. Хотел остаться в колхозе – отец запротестовал. Сознательнейший Меркидон, горячась и негодуя, внушал:
– Ты что, Семен, ай хуже других у меня? Все ребята, какие из армии повозвертались, в город подались. Не позорь, сынок, меня, поезжай в Саратов! Это нам, безграмотным мужикам да старикам, век свой доживать в колхозе. А с какой стати ты-то будешь маяться с нами? Поезжай. Погуляй недельку – и с Богом! На первых порах мы с матерью тебе подмогаем – где мешок картошки, где тушку баранью подбросим в город-то. А там окрепнешь, найдешь на заводе аль на стройке какой работу...
– Поезжай, кровинушка моя! – подала голос и мать, а сама не может удержать слез: три года ждала старшего, и вот на тебе – провожай опять. Не выдержала, укрылась в другой комнате и наплакалась там всласть.
На шестой день у дома Люшней стояла уже грузовая автомашина. Из кабины высовывалась мрачноватая и озорная одновременно физиономия Ванюшки Соловья. Посверкивая ястребиными своими глазами, шофер вполголоса напевал:
Кум – на ГАЗе, я – на МАЗе, – жмем!
Кум – в кювете, я – в буфете, – пьем!
Из дому вывалилась толпа провожающих – Меркидоновы родственники и просто такие, которые не прочь выпить на чужбинку. Каждый нес какую-нибудь поклажу: кто чемодан, кто узелок с харчами на дорогу, кто мешок картошки, кто корзину с яйцами, кто стеклянную банку с топленым маслом. Меркидон держал в своих ладонях, в пригоршне, стакан водки. Все пытался выпить, да у него не получалось. Водка лилась ему за пазуху. Кто-то, потрезвее, подсказал, что подносит Меркидон стакан к губам противоположным краем. Но Меркидон ничего не понял. Устремился с наполовину пролитым стаканом к Ванюшке Соловью. Тот протестующе замахал руками: нельзя, мол, за рулем! Меркидон в недоумении повертел стакан в руках, хмыкнул и закинул его за плетень.
Послышалось чмоканье пьяных, расслабленных губ. Нестройные возгласы прощания. Машина тронулась. А наблюдавший за этой сценой выселковский летописец Иннокентий Данилович Данилов говорил мне сердито:
– Видал? Что ты скажешь про это?
Я знал, что могу и не отвечать на вопрос старика, потому что задал он его, скорее, для себя, чем для меня.
– Молчишь?.. Вот то-то и оно. Все молчат, а тут не молчать надо, а криком кричать. Бить в набат надо! Многие из молодых-то уходят из села. Работать в колхозе – это, видишь ли, позор для них... Слушаю по радио, газеты читаю: все про культ да про культ. Ликвидируем, мол, его последствия. И верно: людей, какие в живых остались, из лагерей да тюрем повыпускали. Многим вернули их доброе имя. Такие последствия хоть и нелегко, но все ж можно ликвидировать. А как ты ликвидируешь, скажем, вот это самое!.. Долгие годы подрывалась вера в землю, ту самую землю, какую народ испокон звал матерью, кормилицей и прочими ласковыми словами. А ведь при Сталине-то она мачехой для крестьянина обернулась. Шуточное ли дело: работает на этой самой земле мужичок круглый, почитай, год, а ему – сто граммов на трудодень каких-нибудь отходов. Кто же будет такую землю любить?! Сейчас иное дело. Люшня гонит вот своего сына в город, а сам живет лучше любого горожанина: у него и хлеб, и молоко, и мясо. И одевается не хуже городских. А почему гонит? Вот они и есть последствия. Тебе отец Леонид про городскую культуру говорил, про еду духовную. Это верно, в городе ее поболе будет. Но не в одной этой еде суть. Изменилась за годы культа душа хлеборобская – остудилась, охладела к земле-матушке, черствой маненько стала. Черствость эта и молодым начала передаваться. Вот оно какое дело!.. Такие последствия, сынок, нелегко ликвидировать, а надо. Меркидон Люшня – умный мужик. Это только дураки за чудака-то его считали. Умный, говорю, а сына пихает от земли, которая всех нас кормит, обувает и одевает. Василий Куприянович Маркелов своих сыновей и дочерей в город прогнал, а теперь чуть ли не каждую неделю чалит им туда картошку да мясо. Да еще хвастается, как они у него там здорово живут!.. Зараз и Меркидон будет чалить, а как же?..
