Илья Гордон - Вначале их было двое…
Пытаясь определить, где он находится, Нохим внимательно огляделся вокруг. По одиночным уцелевшим деревьям (вот памятная ему с детства старая развесистая груша) он понял, что идет по колхозному саду. А слева от сада, вспомнил Нохим, начинался поселок. Да, да, это так: вот над бурьяном, над высокими травами виднеются трубы уцелевших домов да макушки деревьев в заглохших палисадниках. Но куда идти? Где же его, Нохима Шалита, дом? Как узнать его, как до него добраться, когда главная улица поселка, эта прежде так хорошо укатанная проезжая дорога с пешеходными тропинками по сторонам, заросла буйными травами и почти слилась с наступавшей со всех сторон на поселок дикой степью?
Нохим прислушался к голосу памяти и пошел по направлению к маячившей вдалеке молочной ферме. По дороге он свернул на какой-то двор, посреди которого виднелась сплошь заросшая лебедой и конским щавелем горка строительного мусора. У этой горки валялись какие-то черепки и грязные полусгнившие тряпки. В углу двора стоял обвалившийся, заплесневелый колодец, да на том месте, где, как видно, когда-то был разбит палисадник, возвышались над густой травой два-три деревца. Нет, это не тут, подумал Нохим. Охваченный лихорадочным нетерпением разыскать родное жилье, он выбежал из развалившихся ворот туда, где прежде проходила главная улица поселка, и стал заходить в каждый двор, пристально вглядываясь во все, что могло бы помочь ему определить, кто жил в том или ином доме. И в каждом дворе жалобно глядели на Шалита черными провалами окон разрушенные дома без крыш, без дверей, полусгнившие, замшелые. Так, то медленно и понуро, то стремительно, подгоняемый вдруг ожившей надеждой, бродил и бродил Нохим среди руин.
— Не мой! Не тут!.. Не мой!.. — восклицал он.
Но вот он очутился в сильно заросшем палисаднике и тут почувствовал вдруг, как две ветки какого-то дерева легли ему на плечи. Так ложатся на плечи любимого после долгой и трудной разлуки обессилевшие от счастья женские руки. Нохим вздрогнул и невольно отшатнулся. Но осыпанное темно-красными вишнями дерево, еще теснее сомкнув свои ветви, зашелестело под внезапным порывом ветра. И в этом тихом шелесте Шалиту послышалась приветная, ласковая речь:
«Здравствуй, хозяин, это я, твоя вишенка, которую ты посадил и вырастил. Я ждала тебя, расцветала весной, приносила сочные плоды. Ждала тебя все эти годы. Но зря созревали мои вишни — только птицы клевали их, а то и падали они на землю, никому не нужные, и сгнивали. И вот я дождалась — ты пришел. Угостись же ими, хозяин, утоли жажду!»
Прямо перед собой Нохим увидел дом с перекошенными стенами и наполовину сорванной крышей, но с чудом уцелевшими хмурыми окнами, которые, как ему показалось, вот-вот заплачут то ли от горького сознания своей заброшенности, то ли от радости долгожданной и все же негаданной встречи.
— Это здесь, здесь, — озарило Нохима, и со сдавленным криком он вырвался из добрых объятий дерева и, бросившись к двери, дернул ее к себе изо всех сил. Дверь распахнулась со скрежетом и скрипом, будто вторя горькому воплю Шалита.
Равнодушно смотрели на Шалита холодные, немые степы. Но глаза его, обшарив все углы пустой, запущенной комнаты, все спрашивали, требовательно и настойчиво спрашивали:
«Где Хава? Где мои дети? Где Шлеймеле, Баселе?»
Вот-вот, казалось ему, выбегут они из какого-нибудь не замеченного им угла, бросятся ему на шею и зазвенят такими милыми, такими дорогими его сердцу голосами: па-па… па…
Но молчали стены, молчали балки, стояла застоявшаяся годами тишина. За распахнувшейся настежь дверью молчали деревья и травы. Нохим выбежал из пустого, заброшенного дома. Над разрушенным поселком огромным шатром высилось то же небо, что и в былые дни, когда его детишки, прыгая от радости, встречали его у порога, и так же, как тогда, сияло солнце, пели птицы, а вокруг была такая глушь, такая горькая, сиротливая заброшенность…
И вдруг ему послышался какой-то шорох… Может быть, почудилось?.. Нет, вот опять… Откуда-то выскочила серая, совсем одичавшая худая кошка. «Киц… киц… киценю… — позвал Нохим. — Мурка… Мур… Да это же наша Мурка. Киц… киценю…» Как-никак живое существо, с ней будет веселее… Он поделится с ней последним куском хлеба — пусть только она будет рядом, еще одна живая душа… «Киц… киц…» Нохим рванулся к кошке, хотел поймать, но та стремительно взметнулась на крышу дома, с крыши перескочила на дерево, нырнула оттуда в густую траву у его подножья и исчезла. Шалит вернулся было в полуразрушенный дом, но долго там оставаться не смог, нестерпимо ныло сердце, одна и та же мысль буравила мозг: жена, дети — что с ними сталось?
Смертельно измученный долгой дорогой и сраженный горестным разочарованием, он решил все же добраться до ближайшего села — авось там узнает хоть что-нибудь о судьбе своих близких и всего поселка. Он надел на плечи вещевой мешок, закрыл за собою дверь родного дома и опять двинулся в путь. Внезапно Нохим услышал чьи-то шаги и встал как вкопанный, вслушиваясь в малейший шорох. Шалит не ошибся — по густой траве в десяти — пятнадцати шагах от него шел человек.
— Товарищ… Браток… — разорвал он радостным воплем нависшую над развалинами тишину и бросился догонять прохожего…
Игнат Журбенко пришел в этот поселок недели на две раньше Шалита. Еще на фронте от солдата, прибывшего с пополнением из тех мест, откуда он, Журбенко, был родом, он узнал, что фашисты уничтожили его семью, а дом сожгли. Вскоре после того, как он узнал об этом, Журбенко был тяжело ранен и понял, что в строй уже не вернется. Тут-то, еще на госпитальной койке, Журбенко стал задумываться о своей дальнейшей судьбе. Возвращаться в родные места, на пепелище, ему не хотелось, и он решил пока отправиться к своему дальнему родственнику, жившему в тех же местах, где находился колхоз «Надежда». «Поживу у него, — думал он, — а там видно будет». Но ни родственника, ни его семьи он не нашел на старом месте. И вот, блуждая по окрестностям и не зная, куда двинуться дальше, наткнулся он в какой-то лощине на худую корову, брошенную, как видно, немцами в панике стремительного отступления. Завидев человека, корова подняла голову и хрипло замычала. Журбенко подошел к ней, погладил по крупу, по животу и потянул за сухой, затвердевший сосок.
«Видно, беспризорная», — подумал Журбенко.
Он решил отвести корову в ближайший поселок, напоить, а там, глядишь, и хозяин ее объявится.
Но первым поселком, который встретился ему по пути, оказалась покинутая жителями «Надежда». Идти дальше он не мог — сильно разболелась раненая нога, которую он разбередил во время долгого пути. Журбенко решил остаться в заброшенном поселке и устроиться как-нибудь в одном из пустовавших домов, пока не заживет нога и он не сможет двинуться дальше. Другого выхода у него не было.
…Услыхав человеческий голос в дремучей, как бы первозданной тишине оставленного жителями поселка, Журбенко вздрогнул и оглянулся.
— Товарищ… Браток. — все звал прерывистый от волнения голос. — Откуда ты? Куда путь держишь?
Журбенко остановился. Тяжело дыша, к нему подошел Шалит.
— Да оттуда же, откуда и ты, надо полагать, с фронта… Ты здешний? — услышал он спокойный вопрос.
— Здешний… Глянь, что стало с моим родным поселком, — и Шалит удрученно показал на разрушенные, полуобвалившиеся дома.
— Да-а-а, — покачал головой Журбенко. — Не скажешь ли, куда девались все жители?
— Не знаю — то ли погибли, то ли куда эвакуировались, кто может знать? Вернулся вот домой после ранения и видишь, что нашел… А ты как сюда попал? — спросил его Шалит. — Есть ли тут кто-нибудь еще?
— Никого нет, товарищ, как есть никого, один я.
Шалит вынул из кармана вышитый кисет, полученный им в посылочке, одной из тех, какие тысячами отправлялись в те годы из тыла для фронтовиков, оторвал от измятого полулиста газетной бумаги кусочек и высыпал из кисета оставшуюся от махорки пыль, которой едва хватило на небольшую цигарку. Чиркнув огнивом о кремень, Шалит высек искру и закурил, но, увидев, какими жадными глазами смотрит встречный на цигарку, перестал затягиваться горьким дымом и спросил:
— Куришь?
— Смерть как хочется, — сознался тот, — да где возьмешь табаку, ни крошки нет. Вот уж месяц, как всякую дрянь курю — солому, листья, мох, черт те что… Я думал — ты угостишь.
— Маловато я вытряс из кисета, — ответил Шалит. — Ну да ничего, поделимся.
И он передал Журбенко начатую цигарку. Тот с жадностью затянулся и, медленно выпустив дым, со вздохом вернул цигарку Шалиту. Нохим затянулся в последний раз и опять отдал окурок товарищу. Журбенко припал к цигарке, сосал ее и не мог оторваться. Огонь стал обжигать ему губы, а Журбенко все не мог заставить себя выплюнуть драгоценный окурок…
— Дня три совсем не курил, — сказал он, как бы оправдываясь.
![Алина Борисова - По ту сторону Бездны[СИ]](/uploads/posts/books/1064/1064.jpg)
