Александр Бусыгин - Избранное
К обеду все возвратились домой. Не пришли только Степан и Митя. Старик, тяжко вздыхая, сел за стол и за весь обед не проронил ни одного слова, не обратил даже внимания, что Сергей раньше времени зацепил мясо из борща, за что в другое время Бесергенев обязательно бы стукнул его ложкой по лбу, сердито заворчав при этом: «Ослеп, што ль? Не видишь, старшие без мяса едят?»
Руки Бесергенева дрожали, он два раза уронил ложку и, не став есть каши, вышел из-за стола.
И все уже кончили обедать, а Мити со Степаном — все нет.
Забеспокоилась было и Елена, но слесариха Христом богом и всеми святителями поклялась, что ее Митя не озорной и что с ним, а значит и со Степаном ничего плохого не случится.
Наступил и вечер, а Мити со Степаном все еще не было.
— Поди-ка, Елена, во двор, или тебе беды-горя мало? — заворчал Бесергенев, — может, они где поблизости. Услышишь гармошку, на нее и иди.
Круглая, багровая луна, пробираясь меж облаками, выплывала на простор. Где-то в степи играли на гитаре и пели. Слова песни, залетевшие в улицу, нарушили тишину, оседавшую в Приреченске. На минуту песня оборвалась, потом послышалась вновь уже ближе. Компания молодежи входила в улицу.
Назови мне такую обитель,
Я такого угла не видал,
Где бы сеятель твой и хранитель,
Где бы русский мужик не стонал?..
Компания прошла мимо Елены, свернула в переулок, а песня все еще стояла рядом с ней, все так же хорошо Елена слышала слова, наливавшиеся невыразимой тоской.
Стонет в собственном бедном домишке,
Свету божьего солнца не рад…
И Елену охватила тоска, — она забыла, зачем вышла на улицу, потянулась мыслями к родной деревне.
И вдруг, нивесть откуда, перед ней вырос мужичонка в белой рубахе, разорванной и по швам и по живым местам. Размахивая руками, он закричал, что есть силы:
Етат стон у нас песней зовется!..
Потеряв равновесие, мужичонка свалился на землю. С трудом поднимаясь, он кряхтел и подбадривал себя:
— Ну, ну, Андрюша, поднатужься!
Заметив Елену, застывшую от неожиданности, мужичонка выругался:
— Митька! Ты что же это, стервец? А?
Присмотревшись и поняв, что ошибся, он взмахнул головой, как лошадь, и приложил руки к груди:
— Извиняйте, тетя! Не знаю, кто вы. Но скажите Митьке, что так нехорошо, с его стороны. Третье воскресенье обещает со мной гулять, и все обманывает. Скажите ему, что приходил Андрей Титкин, и я начхал на него! Обойдусь и без его гармошки! Эх, етат стон у нас песней зовется! — снова заорал Титкин, и, спотыкаясь, побежал прочь от Елены.
— Ну что там? — спросил ее старик, когда она вошла в хату.
— На дворе хорошо, — мечтательно ответила Елена, — песни поют.
— Песни! — рассердился старик. — Ты зачем выходила? Песни, что ль, слушать? Вот дьявол-то! Выйди-ка ты, Серега, во двор… А то матери беды-горя мало. Она песни слушает.
Но и Сергей, простояв на улице с полчаса, не услышал Митиной гармошки.
И только когда все уже собирались лечь спать, Степан с Митей шумно ввалились в хату. Старик, заметив, что они навеселе, вызвал Степана в коридор и схватил его «за грудки».
— Где ты был?
— У знакомых мастеровых. Мы, папашка, маленько выпили, потом разговаривали о делах и засиделись.
— Смотри, я тебе дам эти знакомства! Не посмотрю, что у тебя усы и борода.
Старик почему-то ожидал, что сын станет перечить, чего с ним никогда не было, но Степан и на этот раз промолчал, — и старик размяк, сказал примиряющим тоном:
— Смотри, Степа-а. Знакомства всякие до хорошего не доводят. Последние штанишки спустишь. А у тебя ведь семейство.
— Понимаю, папашка, я не махонький, тридцать два года живу. Сегодня день такой. С завтрашнего дня на работу, и тогда уже — ни-ни-ни. Я все понимаю, папашка.
— Понимаешь? — старик погрозил Степану кулаком. — То-то же, смотри, понимай, чтобы твое понятие не завело тебя в другую сторону.
Глава вторая
В Приреченске началась летняя строительная горячка. С раннего утра до поздней ночи в гулкий шум железнодорожных мастерских вклинивался разноголосый говор — тамбовских, саратовских, воронежских, вологодских, симбирских, нижегородских сезонников — они облепили высокие стропила, усеяли «леса», стучали топорами, зудели пилами.
Степан работал в мастерских, приглашал туда и отца, но тот отказался наотрез.
— Да и тебе следовало бы уйти оттуда, — отозвался отец.
Старика все время беспокоил рассказ Крота.
— Я в городе не останусь! — решительно сказал он Степану. — Подработаю деньжонок, да и опять домой, в село.
Старик работал на постройке дома жандармского полковника Попова. Каждую субботу полковник выдавал рабочим на водку, которую они здесь же на постройке и распивали. Иногда полковник подходил к рабочим, шутил, и даже случалось, брал в руки стаканчик и пригублял:
— Дай боже силы и здоровья…
Бесергенев свою порцию брал деньгами, никогда не оставался на выпивку.
— Ты что это, старик, или не любишь выпить? — спросил его однажды полковник.
— Деньги нужны. Страсть как нужны, ваше высокое благородие! — ответил Бесергенев и рассказал ему о своем горе.
Полковник дал ему полтинник и усадил вместе со всеми пить водку.
Бесергенев был польщен и, вспомнив о Сергее, робко закинул словечко:
— У меня внук есть ваше высокое благородие, четырнадцатый годок ему. Послушный парнишка.
— Это хорошо, что послушный, — похвалил полковник.
— И старательный он у меня. Здоровый такой.
Полковник догадался, к чему клонит речь Бесергенев, и в этот же день предложил подрядчику взять на работу Сергея.
— Положите ему рубль на неделю. Убытка не будет.
И Сергей пришел работать на постройку. Подрядчик, взглянув на него, одобрительно кивнул, нашел, что Сергей — паренек подходящий, и пока что приказал носить доски для настила полов.
— Присмотришься к работе — строгать начнешь, потом на распиловку поставлю, а потом будешь полы настилать…
— А потом подрядчиком станешь, — улыбнувшись, вставил полковник и ласково потрепал Сергея по шее.
У Сергея глаза лезли на лоб, но он не обманул надежд подрядчика: старательно таскал доски, растиравшие ему плечи до крови.
— Ничего, ничего, Серега, — подбадривал его Бесергенев. — Ты только почаще пот вытирай, чтобы он не застилал глаза.
Привел Бесергенев как-то на постройку и Костю.
— Смотри на людей, да умом вникай. Не махонький, шесть лет уже.
До обеда Костя провозился в песке, лепил из него коней, после полудня, когда плотники пообедали и, сняв с себя мокрые от пота рубахи, легли отдохнуть, Костя набрал арбузных корок и стал ловко швырять их, целясь в голые животы плотников. Когда его заметили и, поймав, хотели выдрать за уши, Костя стремительно вырвался и, отбежав на почтительное расстояние, закричал:
— Кацапы-царарапы! Я вот вам задам! Всех ребят приведу с нашей улицы.
Плотники пожаловались Бесергеневу.
— Да что же я с ним поделаю, — виновато бормотал он. — Я его не раз драл за уши. И ремнем прохаживался. Непутевый он какой-то. Со дня рождения охальничает. — И Бесергенев поведал плотникам, что, когда крестили Костю, он вцепился руками в бороду священника и этот священник через неделю умер.
— Хороший был священник. Отцом Арсентием звали. Он тогда же и сказал: «Разбойником будет мальчишка». Оно вот к тому и идет, по его и выходит. А вы на меня не обижайтесь. Больше я его на постройку не приведу.
Не брал Бесергенев Костю и в церковь, ходил туда только с Сергеем. Ни одной службы в церкви не пропускал Бесергенев. Священник приметил его и доверил ходить с кружкой собирать на новый колокол. Бесергенев по такому случаю купил подержанный сюртук и ходил в нем в церковь.
— Жертвуйте, православные, на новый колокол, — тихим баском бубнил Бесергенев и наклонял голову в сторону жертвовавших, принося им благодарность.
На пасху, выходя из церкви, Бесергенев разговорился с Корольковым — табельщиком железнодорожных мастерских, всегда опускавшим монету в кружку «на новый колокол». Корольков пригласил Бесергенева к себе. Бесергенев слышал от Степана, что Корольков — человек хороший, добрый. Однажды, когда Степан опоздал на работу, Корольков не отметил в табеле опоздание.
Бесергенев давно собирался поговорить с ним и с радостью принял его предложение.
— …Живу я один, — жаловался по дороге Корольков, — жена давно умерла. Трудно с ребятами без жены.
Когда вошли в хату, сыновья Королькова — Владимир, семи лет, и Александр, ростом такой же, как Сергей, — поднялись со стульев, поклонились Бесергеневу и опять смирненько опустились.
