Иван Рахилло - Мечтатели
Я стою… И с ужасом обнаруживаю, что ничего не могу сказать. Кроме первой, заученной наизусть фразы: «Не так давно вся наша пролетарская молодежь», в голове полная пустота. «Ладно, начну, — мысленно махнув рукой, отваживаюсь я, — начну, а там как-нибудь…»
— Товарищи!
«Боже, как робко и беспомощно звучит мой голос! Как у нищего!»
— Ещё не так давно вся наша пролетарская молодежь, угнетенная капитализмом, проводила свой досуг в пивных и кабаках… Она там погибала…
Здесь я запнулся, остановился, снова повторил: «Она там погибала», обреченно взмахнул ладонью и — умолк. «Будь что будет!» — решил я, ощущая, как вдоль всего позвоночника одна за другой сбегают холодные капли пота. Я всецело отдался наблюдению за этими сбегавшими капельками, оставив в покое и площадь, и всех собравшихся на митинг. И напрасно Раиса Арсентьевна ободряюще улыбалась мне, а Жукевич подталкивал в спину и что-то подсказывал. Меня глубоко оскорбляло, что Раиса Арсентьевна видит, как Жукевич в её присутствии осмеливается мне подсказывать. Конечно, он делает это нарочно, чтобы унизить меня в её глазах. Ладно же!
С этим мстительным «ладно же» я и стоял на площади, освещённый двумя фонарями, а толпа вокруг молчала в ожидании продолжения моей речи. Так прошло две или три минуты, но они действительно показались мне вечностью. Тогда Раиса Арсентьевна мягко взяла меня за плечо и сказала:
— Ничего, товарищи, он немного волнуется. Это пройдёт…
Шестибратов подал мне в кружке воды.
После меня выступил Жукевич. На всю жизнь запомнил я его речь: каждое удачное его слово словно кинжалом пронзало моё сердце. Он говорил уверенно и смело. Слушали его с жадным вниманием.
Жукевич носил, как в те годы говорили, «марксистскую» прическу — отпущенные волосы, небрежно отброшенные назад. Открытая шея в расстегнутой рубахе-косоворотке как бы подтверждала, что владелец её — выходец из простого народа, хотя речь оратора, как грузинское харчо, была густо заправлена малопонятными словами и выражениями. Мне даже казалось, что Жукевич это делает нарочно, чтобы показать своё превосходство и начитанность перед простым народом.
Однако людей, собравшихся на площади, как я понимал, привлекало далее не то, о чём говорил оратор, а сам боевой задор и та непримиримость, с какими громил он устои старого мира. Он звал слушателей в будущее. По его словам, всё зависело теперь только от того, как победивший класс пролетариата сумеет сопоставить гармонические пропорции труда физического с трудом умственным.
Толпа с глубокой доверчивостью и надеждой на счастливое будущее, которое скоро настанет на всей земле, внимала словам оратора. А он, углубившись в исторические дебри, один за другим приводил примеры, рисующие картины нравов и упадка рабовладельческих классов.
— Знаменитый римский учёный и врач Гален посылал ожиревших римлян на сельские работы…
— Туда их! — одобрительно гудели из толпы.
— Заставлял их копать землю, — указывая вниз пальцем, продолжал Жукевич, — косить траву, быстрее двигаться, бегать и делать гимнастику…
Он говорил о каких-то греческих философах и мыслителях, до глубокой старости занимавшихся гимнастикой.
— Великий философ Греции Аристотель сказал: «Жизнь требует движения!» В общем, товарищи, в здоровом теле — здоровый дух!
Я почти не слушал Жукевича, а исподволь, незаметно, наблюдал за выражением лица Шестибратова, как он, ни на секунду не отрывая своих влюблённых глаз, преданно глядел на Раису Арсентьевну.
И странно, к нему у меня не было никакого чувства неприязни: я любил его за любовь к Раисе Арсентьевне.
ВОСКРЕСНИК
В тот год Первое мая совпало с празднованием пасхи.
Раиса Арсентьевна попросила меня написать плакат, приглашающий комсомольцев на первомайский воскресник.
— Будет духовой оркестр, — добавила она с загадочной улыбкой, — ты уж постарайся, Снегирёк!
Откровенно говоря, никто из нас тогда не представлял себе, что это за штука — воскресник.
«Воскресник… Воскресенье…» Это связывалось с понятием об отдыхе, прогулке, развлечениях. «А праздничный воскресник тем более», — думал я восторженно. В моём воображении возникала наша весенняя роща, пронизанная солнечным светом, берег реки с нежно-зелёной травкой, девушки в белых платьях, а где-то вдали, на полянке, играет духовой оркестр, и мы танцуем лезгинку. В общем, что-то наподобие маёвки, только гораздо праздничней и веселей!
Под этим настроением я и нарисовал оригинальный, весь в радостных красках карнавальный плакат.
«Вся молодежь приглашается на первомайский воскресник!»
Мои устные объяснения и романтические домыслы о весенней роще, подснежниках и девушках в белых платьях подожгли сердца наших комсомольцев.
Накануне праздника за мной зашли девушки из церковного хора: регент просил не опоздать — в пасхальном концерте у меня сольная партия.
Я наотрез отказался петь. Это было не так-то просто, как может показаться теперь. На воскресные службы в монастырь послушать пение нашего хора приходили старухи с самых дальних окраин города. Я был солист хора и получал за четыре воскресенья полтора рубля. Сумма немалая!
Я не был религиозным, отец из старых икон лущил сухую щепу на самовар. Но на рождество мы обычно ходили со звездой по домам славить Христа. Меня привлекала в этом обряде возвышенная красота праздничной ночи, скрип свежего снега под ногами, таинственное мерцание далёких звезд. Все это поднимало в душе какие-то неясные, но чистые и добрые чувства.
И вот теперь мне приходилось от всего этого отказаться. Я комсомолец. А комсомольцы — против бога.
Собственно говоря, вопроса о боге я ещё окончательно не решил. Я просто его не касался. Никто по этому поводу с нами не разговаривал и ничего не разъяснял. Я знал одно, что буржуазию и белых надо бить. А вот с богом пока было неясно.
Долго не мог я уснуть, слушая праздничный трезвон колоколов и почти зримо представляя себе пасхальную службу. Наш хор поёт на правом клиросе. Нежные лица девушек, освещённые трепетным пламенем свечей, полны радостного и волнующего ожидания. В их темных зрачках, где-то в таинственной глубине, ярко дрожат точечки отраженных огоньков.
Но я комсомолец — член Коммунистического союза молодежи. Рабочий. А рабочему человеку с попами не по пути!
Вот пойдем завтра на наш воскресник, в рощу, где будет играть духовой оркестр, там уж и споём!
Утро выдалось на редкость чистое, полное весенней синевы и радостного щебетания птиц. Празднично убранный стол напоминал о пасхе.
Мать бережно извлекла из верхнего ящика комода заветные кремовые брюки, подаренные мне доктором Кудоярцевым, поклонником моего голоса. Правда, они были мне немного широки, но я никогда в жизни не надевал таких шикарных брюк.
Мой карнавальный плакат сыграл свою роль — у Летнего сада собралось весёлое общество наших комсомольцев: пришли литейщики с завода «Армалит», молодые табачницы, подростки из железнодорожного депо, воспитанники школы электромонтеров. Любаша стояла у ворот в компании девушек-спортсменок. Все разоделись по-праздничному: ребята в выстиранных, отглаженных рубашках и пиджаках, девушки в светлых платьях.
С развёрнутым знаменем, под бравурные звуки сияющих на солнце труб духового оркестра мы прошагали по центральным улицам, взбудоражив обывателей, и вышли к товарному двору сортировочной станции.
Здесь нам вручили широкие шахтёрские лопаты и подвели к составу открытых железнодорожных платформ, гружённых мелким антрацитом.
Раиса Арсентьевна поднялась на ступеньку вагона и строго оглядела наши недоумённые лица.
— Товарищи комсомольцы! — выкрикнула она своим звонким голосом. — Сегодня, в светлый день пролетарского Мая, мы пришли сюда на праздничный воскресник, чтобы отдать свой труд нашей молодой республике. Первый молодёжный воскресник мы посвящаем Маю. Пусть средства, которые мы заработаем сегодня, будут переданы в фонд помощи детям погибших партизан! Перед нами — железнодорожный состав с углем. Наша задача — как можно скорее разгрузить его. Итак, вперед, на трудовой бой!
Оркестр грянул «Смело, товарищи, в ногу!», и мы самоотверженно полезли на платформы.
После первого же взмаха лопатой я понял, что моим роскошным брюкам пришел конец. Весенний ветер, недавно радовавший нас освежающей прохладой, поднимал с лопат штыб — угольную пыль и нёс её вдоль состава, обсыпая с ног до головы всех работавших на платформах.
Ни один парень, ни одна девушка не бросили лопату и не ушли домой — так свято был понят нами, комсомольцами, тот наш первый урок испытания совести и чувства долга перед Родиной. Штыб набивался в глаза и уши, оседал на потные шеи и лбы. Через четверть часа нас уже невозможно было узнать — мы стали чернее негров.
