Иван Рахилло - Мечтатели
Воспитанница Петербургского института благородных девиц, дочь адмирала, Елена Александровна Белозерова неожиданно для всех вышла замуж за высланного из столицы студента Арсентия Кибальчича и уехала с ним на Кавказ.
Много мытарств пришлось перенести Елене Александровне, пока она открыла в нашем городке частную школу.
В школе мы проводили целый день, с утра до вечера, с двухчасовым перерывом на обед. Там же готовили уроки. Сами рубили дрова и топили печи, таскали из колодца воду, делали столы и парты. Занятия отвлекали ребят от улицы, и рабочий люд охотно отдавал детей в эту, на первый взгляд странную и необычную, а на самом деле замечательную трудовую школу.
Все четыре класса занимались в одной большой многооконной комнате. Преподавала у нас сама Белозерова, ещё довольно молодая женщина, ходившая в старинном, в талию, платье, в безукоризненно отглаженных кружевных воротничках. Мы уважали её. Перед самой революцией Елену Александровну сослали в Сибирь, но потом она вернулась в наш городок.
Арсентий Петрович Кибальчич, человек, влюблённый в жизнь, загорелый богатырь, отлично знавший механику, преподавал нам математику и труд. А их семнадцатилетняя дочь, Раиса Арсентьевна, девушка с синими-рассиними глазами и длинными косами, учила нас пению и рисованию.
Была у них ещё одна дочь, Любаша. За светлые неземные глаза и тонкое одухотворённое лицо мы прозвали её Свечкой. Она была младше Раисы Арсентьевны и училась с нами в одном классе. Но о ней я расскажу позже.
РЕВОЛЮЦИЯ
Знакомыми голосами пели гудки маслобойных и литейных заводов. На железной дороге уже проглядывали из-под снега пригретые солнцем концы шпал с сухой прошлогодней пылью. Эти замазанные мазутом шпалы заменяли нам подснежники. Сколько воспоминаний связано у меня с железнодорожной насыпью! По вечерам мы прогуливались вдоль рельсов по узкой протоптанной тропиночке. Ранней весной насыпь первая освобождалась от снега, на ней начинала зеленеть травка. Здесь назначались встречи, и первые наши чувства и признания были связаны с зелёными огоньками семафоров и трепетным, напоминающим удары взволнованного сердца стуком колес удаляющихся поездов. Вот почему паровозные гудки и пролетающие мимо пыльные составы дальних поездов до сих пор заставляют сильнее биться моё сердце.
Однажды утром я увидел движущуюся по полотну железной дороги толпу. Люди шли с обнаженными головами и пели хором незнакомую, очень грустную и очень красивую песню. Впереди шагал художник Шестибратов, крепко держа в вытянутых руках развеваемое весенним ветром огромное красное знамя.
Толпа останавливалась, образовывала круг, и мелодия взлетала к небу с новой силой. Песня брала за сердце. Я с вниманием вслушивался в её слова.
…Порой изнывали вы в тюрьмах сырых, — пели печальные женские голоса, и басы мужчин, будто морская волна, мощно вздымали мелодию на высоту.
Дирижировала толпой девушка в котиковой шапочке. Взбежав на насыпь, я сразу узнал в ней Раису Арсентьевну. Щеки её пылали свежим и радостным румянцем, синие глаза сияли. Я глядел на неё с восхищением. В порыве восторга она обняла меня за плечи и крепко поцеловала.
— Костя, Снегирек! Дорогой мальчик! Радость-то какая: в России революция! Царя больше нету!
Я зашагал с нею рядом, ощущая в своей ладони её горячую руку, и был счастлив как никогда. Мне сразу понравилась революция. Она вошла в мою жизнь вместе с весенним ветром, песней, развёрнутым флагом и человеческой дружбой.
Декоратор городского театра художник Шестибратов взял меня к себе в мастерскую. Я помогал ему писать декорации.
Ученик Пензенского художественного училища Шестибратов мечтал создать свою студию. Но это удалось ему не сразу. С винтовкой в руках он пошел драться за свою мечту.
* * *
Одиннадцатая армия вошла в наш городок на рассвете, а уже к вечеру улицы Почтовая, Атаманская, генерала Засса, Воронцовская были переименованы в Маркса и Энгельса, Ленина, Комсомольскую, бульвар Розы Люксембург. Наш Кривой переулок назвали Краснопролетарским.
На митинге в кинотеатре «Марс» после выступления товарища Подвойского я в числе первых записался в комсомол и был избран в городской комитет.
С мандатом на право реквизиции рояля для клуба коммунистической молодежи мы получили в коммунхозе наряд на подводу и вечером вместе с маляром Максимом Оладько подъехали к белому двухэтажному особняку домовладельца Хорькова.
Рояль выволокли на улицу и с огромным трудом уложили на сено. Сам хозяин помогал поднимать рояль на подводу, его испуганные слюдяные глазки подобострастно останавливались на наших суровых и непроницаемых лицах, но мы выполняли свой революционный долг и держались невозмутимо.
— Пути вам дороженьки! — с благостным вздохом напутствовал нас Хорьков.
Подвода тронулась.
Быстро темнело. Заморённые, похожие на высохшую воблу низкорослые извозчичьи лошадки натужливо тащили длинную скрипучую мажару. Мы с Максимом Оладько поддерживали рояль с двух сторон, чтобы он, не дай бог, не вывалился где-нибудь на ухабе.
В мандате значилось, что под клуб молодежи реквизируется особняк по улице III Интернационала, № 137. Но где эта улица — никто не знал.
Проехали из конца в конец весь город. Но улицу III Интернационала не знала ни одна встречная душа. В нависших сумерках нашу мажару с чёрным ящиком, обвитую густым облаком пыли, принимали за похоронную процессию: то и дело подбегали бабы и, крестясь, справлялись, кого хоронят. Сперва это нас забавляло, потом стало надоедать.
На площади наш подводчик вдруг заартачился:
— Чи до утра возить буду? Совсем кони пристали. А ну, давай выгружай!
— Ты что, дед, в уме? Здесь же площадь.
— А мне плевать. Снимай вашу чёртову музыку!
— Добре, батько, — примирительно загудел Максим, — зараз добегу до коммунхоза, спытаю, де та улица III Интернационала. — И он скрылся в темноте.
Прошло с полчаса, а проклятый Оладько почему-то не возвращался. Дед орал на меня уже не стесняясь.
— Сгружай к чертовой бабушке!
Однако сгрузить рояль вдвоем нам было не под силу. Крики и проклятия старика привлекли внимание патрулей. Из темноты возникли трое рабочих с винтовками.
— Что за шум?
Чтобы не раздувать скандала, я соврал, сказав, что на площади состоится митинг-концерт.
Бойцы дружно подняли и поставили рояль точёными ножками прямо на булыжную мостовую.
Я подмахнул деду подорожную, и он, ругаясь на чём свет, отчалил на своей грохочущей мажаре в ночь.
Вокруг быстро стала собираться толпа. Начал накрапывать дождь, но люди не расходились в ожидании митинга- концерта. Народ прибывал, а Максима все не было.
Рояль заботливо прикрыли солдатской шинелью. Откуда-то принесли два железнодорожных фонаря; в их тусклом свете реденько поблескивали алые и зелёные нити ночного дождика.
— Скоро там, браток? — нетерпеливо спрашивали из толпы.
Оставив у рояля охрану, я бросился в горком комсомола за помощью. И первая, кого я встретил в коридоре, была Раиса Арсентьевна.
— Костя! А ты здесь зачем? — удивилась она.
Я рассказал ей о моём безвыходном положении. Раиса Арсентьевна весело рассмеялась и положила мне руку на плечо.
— Не падай духом, твой митинг состоится!
За Раисой Арсентьевной ухаживал гимназист восьмого класса Кирилл Жукевич — оратор и руководитель кружка сокольской гимнастики. Втроём мы и отправились на площадь. По дороге нам повстречался Шестибратов, мы прихватили с собой и его.
МИТИНГ НА ПЛОЩАДИ
— Затеял, брат, молебен, придётся тебе его и зачинать, — мрачно пошутил Жукевич.
Меня бросило в жар, но Раиса Арсентьевна всерьёз приняла его предложение.
— Чудесно! Ты как, Снегирёк?
В любой другой момент я бы, несомненно, отказался, но по складу характера и воспитания я ни в чем не должен был уступать Жукевичу.
— Ты скажешь несколько слов от имени рабочей молодежи, — поддержала она меня улыбкой. — Ну? Такой смелый, и вдруг заробел.
Я заробел?!
«Начну, а дальше оно как-нибудь само сложится!» — решил я отважно. О, это «как-нибудь»! Сколько раз оно подводило неопытных и самонадеянных молодых людей!
От имени городского комитета Российского Коммунистического Союза Молодежи Раиса Арсентьевна открывает митинг-концерт, посвященный молодежи фабрик и заводов. Как во сне слышу свою фамилию; услужливая рука Жукевича выталкивает меня к фонарям. Сотни любопытных глаз устремлены на меня, и мне кажется, что в эту минуту весь город умолк, слушая стук моего сердца.
Я стою… И с ужасом обнаруживаю, что ничего не могу сказать. Кроме первой, заученной наизусть фразы: «Не так давно вся наша пролетарская молодежь», в голове полная пустота. «Ладно, начну, — мысленно махнув рукой, отваживаюсь я, — начну, а там как-нибудь…»
