Анатолий Афанасьев - Посторонняя
— Оставь, прекрати! — сказал Сергей Иванович.
Жена плеснула заварки в его большую зеленую чашку с выгравированной надписью «Дорогому папочке в день его пятидесятилетия», долила кипятком. Пододвинула печенье, сахарницу. Он избегал ее взгляда. Хлебнул, обжегся, заперхал.
— Как же это оставь? Что же я, статуя мраморная — любоваться на все это? Ты бы рад рот мне зашить. Так и зашей! Что уж. Я понимаю. Ждешь не дождешься, когда меня в гроб заколотят. Скоро уж и заколотят. Вот взовьешься–то на свободе, вот погуляешь. Утробу свою ненасытную потешишь!..
Сергей Иванович не стал дожидаться, пока голос жены поднимется до верхнего регистра. Эта песня была ему давно знакома. Поначалу удивлялся, откуда взялась в ней страсть к кликушеству, потом привык. Он пошел в гостиную. Постоял малость, подумал, где лечь — здесь, на диване, или в спальне. Решил, можно и в спальне. Сегодня Даши надолго не хватит — ночь уже. Покурил на сон грядущий. Услышал, как жалобно скрипнули пружины кровати — Даша легла. Так и не собрался выкинуть эту старую железную рухлядь. Хоть бы Даша поскорее уснула. Она умеет засыпать, чуть прикоснувшись к подушке. И храпит. Похрапит немного, а после дышит глубоко, беззвучно. Иногда вздыхает и всхлипывает во сне. Как девочка. Его пожилая психованная девочка, которую он измотал до крайности.
Раздеваясь в темноте, он прислушивался. Одинокий комар звенел в душной мгле. Надо бы его прибить, но придется зажигать свет. Ладно. Он влез под одеяло, набухшее влажной прелью. Лежал на спине, сложив руки вдоль туловища, и не мигая смотрел в потолок. По призрачному серому фону разливался голубоватый отсвет звезд.
— Сколько же можно мне терпеть! — жутко прозвучал сиплый Дашин голос. — До каких пор ты будешь измываться надо мной, ирод?!
— Замолчи! Или я уйду в гостиную.
Через несколько секунд Даша завсхрапывала.
«Бедненькая, — подумал Певунов. — Если бы я знал. О, если бы я знал…»
С этого вечера все началось, с этого вечера.
2
Нине Павловне Донцовой — двадцать девять лет от роду, а мужу ее, Мирону Григорьевичу, — сорок восемь. Она — продавщица в универмаге, а он — начальник строительства химического суперкомплекса, обремененный государственными заботами человек. Внешность у Мирона Григорьевича незавидная, чем–то он напоминает свой собственный неизменный пухлый черный портфель. Нина — длинноногая смуглянка с кокетливо вздернутым носиком. Она всегда в движении, всегда на устах ее дерзкое: «Ах, не говорите глупости, пожалуйста!» Мужчины пялятся на нее на улице, подолгу застревают у прилавка, с суровым видом разглядывая пуговицы, застежки — «молнии» и прочую дребедень. По ее виду никак не скажешь, что у нее трое детей — две девочки и мальчик. Костику четыре годика, а девочка Настя, старшая, пошла в третий класс.
Донцовы — счастливая семья. Несмотря на схожесть Мирона Григорьевича с портфелем (угловат, аккуратно застегнут, объемен), несмотря на мрачную во всю голову проплешину, несмотря на постоянную презрительно–замкнутую гримасу круглого бледного лица — это симпатичный и добрый человек с сердцем ребенка. Он, например, искренне убежден, что строительство суперкомплекса полностью зависит от его усилий, и если там случаются неполадки, то в этом только его вина: что–то, значит, он не успел вовремя поправить и предусмотреть. По вечерам Мирон Григорьевич любит пить пиво и смотреть развлекательную телепрограмму. Когда он пьет пиво, то с грустным видом держится левой рукой за печень, а когда начинает смеяться, Нина и дети отрываются от телевизора и смотрят только на него. Он очень ревнив и часто говорит жене: «Конечно, я понимаю, какая я тебе пара!» Нина целует его, щиплет, обнимает, щебеча: «Старичок мой миленький, родненький мой старикашка!» В такие моменты Мирон Григорьевич теряет самоконтроль и делается похожим на сенбернара, которому обожаемый хозяин чешет пузо. В первом браке в Москве он был женат на актрисе. Та жизнь вспоминалась Мирону Григорьевичу как бредовое чередование домашних пирушек, где бывало множество незнакомых, экзальтированных людей, походов на всевозможные премьеры и почти ежедневных истерик с непременными пощечинами (ему) и стойким запахом капель Вотчела. Когда супруга наконец–то сбежала от него к художнику–модельеру, он до того обрадовался, что начал заикаться; так, заикаясь, и выпросил себе назначение на периферию, куда, он надеялся, театральная женушка не решится за ним гнаться. Развод оформил через адвоката, оставив жене все имущество, даже книги. Постепенно к нему вернулись нормальная речь и доброжелательное восприятие мира. Явление Нины и брак с ней, а позже рождение детей Мирон Григорьевич воспринял с суеверным трепетом, надолго замкнулся в себе, боясь спугнуть нежданное счастье каким–либо восторженным поступком. По ночам через угрюмость его черт пробивалась слабая детская улыбка. Нина иной раз включала свет и любовалась чудным, светящимся выражением спящего мужниного лица. «Боже мой! — думала она. — Что я буду делать, когда он умрет?»
Однажды в универмаг с какой–то ревизионной группой заглянул Сергей Иванович Певунов. Нина видела его раньше только издали, зато много слышала о нем от подруг. Болтали всякое. Крут, отходчив, щедр, а главное, до женского пола чересчур падок. Сластена. Этакий местный Казанова. Понравишься ему — возвысит, одарит сумасшедшими подарками, не угодишь — в грязь втопчет, откуда никто тебя не вызволит. Всюду у него своя рука, связи, знакомства. До самой Москвы может дотянуться. «Так он же женат, дети у него, — ужасалась Нина. — Как же можно?» «Женат? — смеялась Клава Копейщикова, для которой давно не осталось в мире тайн. — Такого борова жена удержит, жди!» «Боров, точно боров», — соглашалась с подругой Нина, вспоминая тяжелую походку Певунова, его массивные, округленные регланом плечи, какую–то треугольную, будто вытесанную из полена голову. Она вообще не выносила настырных сосредоточенных мужчин, которые, даже уточняя цену на пуговицы, одновременно как бы требовали от Нины, чтобы она разделась. Недавно один курортник — молодой, кстати, человек лет тридцати, но с брюшком, улучив момент, прямо так и рубанул открытым текстом: приходи вечером в гостиницу — получишь четвертной. Нина не нашлась что ответить, подлая фраза была произнесена елейным, заговорщицким шепотом и сопровождалась заискивающей улыбкой, точно человек просил у нее взаймы пятачок. Потом она ревела в подсобке от неутоленной обиды. Начальника торга она представляла как раз одним из тех, кто считает, что им все позволено и доступно.
Гуляя с комиссией от прилавка к прилавку, Певунов добрался и до ее пуговичного закутка. Подойдя, буркнул что–то отдаленно напоминающее «здравствуйте!» и впился в нее расширенными, темными зрачками. Члены комиссии о чем–то ее спрашивали, она отвечала, а сама никак не могла оторваться от этих ледяных зрачков.
— Давно тут работаешь? — поинтересовался Певунов. — Я тебя раньше не видел.
— Полгода, — сказала она, хмурясь.
— А раньше где работала?
— Раньше детей рожала.
— И сколько их у тебя?
— Трое.
— Молодец. По тебе незаметно.
Чувствуя, что краснеет, Нина закусила губу. Члены комиссии прошли дальше, Певунов за ними. «Что он тебе говорил? Что говорил?» — подбежала Клавка. «Ничего особенного. Пробовал нахамить, да не на ту напал!»
Второй раз они встретились на торжественном вечере в Доме культуры, устроенном по случаю Дня работника торговли. Она не собиралась туда идти, но муж уговорил, сказал, что неприлично в такой день отрываться от коллектива. Сам, разумеется, остался дома, он вообще не выносил торжественные сборища и вдобавок был простужен.
Певунов выступил с речью. Поздравляю… много сделано… обязуемся еще лучше и полнее… и прочее. Он говорил негромко и как–то с усилием, с тяжелым придыханием, точно перед тем, как влезть на трибуну, несколько раз обежал вокруг Дома культуры. Пока выступал, выпил целый стакан воды. Нина слушала его, пытаясь вникнуть в смысл слов, и вдруг явственно ощутила некую обреченность в облике этого человека, каждым движением раскачивающего трибуну. Черный холодок скользнул ей под ребра. Этот суровый мужчина, судя по всему, удачливый и преуспевший, был не властен над своей судьбой. Подружки тихонько пересмеивались, перешептывались. «Как не стыдно!» — негодующе шепнула Нина, и они воззрились на нее с изумлением, а Клавка поперхнулась жевательной резинкой. Отбубнив свою речь, Певунов вернулся в президиум и до конца торжественной части ни разу, кажется, не поднял головы, сидел, уткнувшись в бумаги, что–то там время от времени черкал карандашиком. Вскоре Нина потеряла к нему интерес, но всякий раз, случайно глянув, натыкалась на его темноволосую, массивную голову.
После торжественной части начальство удалилось за кулисы, где в одной из комнат был накрыт стол для избранных. Для всего остального празднующего торгового люда в фойе устроили танцы под эстрадный оркестр. Нину тут же пригласил молодой человек с шикарным английским галстуком, назвавшийся Сергеем Александровичем. Ухаживал он изысканно.
