Максуд Ибрагимбеков - Запах жизни
— Так вот, утром я тебе забыла сказать, почему я перестала ездить на эти петушиные бои. Я тогда Шахлар-беку сказала: «И не проси, и не уговаривай, ни за что не поеду». А почему? Приезжаем однажды на петушиный бой — люди собрались честь честью, выпустили петухов. Не петухи, а драконы. Гребешки красные, глаза еще краснее, шпоры как сабли. Бросились друг на друга, и началось. Только недолго, один петух прижал другого к земле, и начал его бить и клювом и шпорами, и кровь льется, и перья летят. Ну, значит, петухов тут растащили, тот, который проиграл, петух уже никуда не годен, это мне тогда Шахлар-бек объяснил, если петух хоть раз в жизни проиграл бой, то от него пользы только что суп, драться он больше никогда не будет. Жалко, конечно, но ничего не поделаешь... Тут мы решили совсем было уезжать... и вдруг — бац! Выстрел прямо под ухом — хозяин этого петуха, видный такой мужчина с усами, взял и выстрелил себе из пистолета в голову, только мозг брызнул. Ужас, до сих пор в глазах все стоит. Я спрашиваю, неужели из-за петуха это он себя убил, а мне Шахлар-бек потом объяснил, что он уже все точно разузнал, что этот самоубийца после этого боя проиграл и дом, и все деньги свои...
— Ну вот, — сказала жена Энвера, — я бы после такого ужаса ни за что не согласилась на такое посмотреть, а ты утром просила, чтобы Энвер взял тебя.
— Эх, дочка, дочка, — вздохнула Сачы-хала, — я согласна любую муку вынести, что хочешь повидать, лишь бы на мгновение прошлое воскресить, и чтобы покойный Шахлар-бек мой рядом сидел, и чтобы петухи дрались, и люди стрелялись — но это разве вернешь. Мы же потом начинаем все ценить... Вот говорят: молодость, молодость — цените... Каждый день ценила, каждый день радовалась, что молодая, а прошло... Сейчас начнешь всю жизнь вспоминать, все-таки ни много ни мало семьдесят шесть мне, а всю ее за три часа вспомнить можно... Так жила я или нет?
— Э, — засмеялся Энвер. — Что-то Сачы-хала сегодня не в настроении...
— Нет, мой родной, нет, мой хороший, просто с возрастом начинаешь задумываться... А так счастлива я... Извини меня, но и полюбила я вовремя, и муж меня любил, на руках носил, и дети хорошие, почтительные... Это я так, старики ведь, люди говорят, из ума выживают, видно, и мне уже пора...
Энвер прошел в свой кабинет и лег на тахту, пришел сын и сел рядом.
— Ты мне что обещал?
— Действительно, что я тебе обещал?
— Забыл, — пришел в восторг мальчик. — А говоришь, что ничего не забываешь! Утром что ты мне сказал, когда я «Тома Сойера» хотел в школу взять...
— А, верно, верно...
— Папа устал, — сказала жена. — Иди лучше на кухню, посмотри, как Сачы-хала украшает хончу... А отец пусть отдохнет...
Сын умоляюще посмотрел на Энвера...
— Нет, — сказал Энвер. — Мы должны с ним побеседовать. Я ему утром обещал, и вот теперь я ему все и расскажу... Так вот, о чем я тебе хотел рассказать. Когда я читал «Тома Сойера», а читал я ее не один, с товарищами, они сейчас тоже все взрослые, мы все мечтали о том, что тоже найдем свою пещеру... Мы точно знали, где она находится, эта удивительная пещера, и она ничем не уступает пещере индейца Джо... Она находится недалеко от Баку в поселке Разина. Она так и называется: пещера Степана Разина. В нее огромный вход, и вот про эту пещеру говорят, что она тянется под землей до самого моря и что по ней уходил от преследователей Степан Разин... Говорят, там осталось старинное оружие, монеты... И вот мы тогда отправились в эту пещеру. Давно это было, но я все помню, как сегодня... Мы, пять человек, взяли с собой веревки, свечи... Мы приехали на электричке в поселок Степана Разина, вход в пещеру был виден из окна вагона... А в пещеру нас не пустили. И вот прошло много лет, а мы, когда встречаемся — пять человек, — всегда вспоминаем, что так мы в ней и не побывали... Двадцать лет прошло... Так вот, по-моему, теперь это время наступило... Спустимся в пещеру?
Энвер заглянул в глаза сына, завороженно следящие за каждым движением его губ:
— Спустимся?
В комнату вошла жена.
— Иди, твой друг по телевидению выступает...
С экрана говорил Джавадов. Он говорил уверенно, не прибегая к записям, очень непринужденно отвечал на вопросы своего собеседника. — комментатора телевидения, украдкой заглядывающего перед очередным вопросом в блокнот. В числе самых лучших предприятий Джавадов упомянул и трест Энвера. Его манера разговаривать не проигрывала ни от вполне модного костюма, выгодно обрисовывающего его стройную фигуру, ни от тщательно причесанных, припорошенных сединой блестящих волос. Отвечая на вопросы, Джавадов оперировал подробными цифрами, и Энвер знал, что Джавадов, у которого не очень хорошая память на числа, специально заучивал их дома, чтобы не заглядывать в записи в очках, которые ему очень не шли. Очки на людях надевать он избегал.
— Ты ничего не слышала насчет свадьбы Назы? — осторожно спросил у жены Энвер.
— Нет, — сказала жена. — Но если бы что-нибудь было известно, мы бы, наверное, первые узнали...
Энвер неопределенно покачал головой. Он не стал рассказывать о встрече со знакомым, сообщившим о предстоящей свадьбе.
— Идите посмотрите, какая халва получилась, — закричала из кухни Сачы-хала. — Вы такой халвы и не видели!
Отливающая маслянистым темно-коричневым цветом, пахнущая всеми пряностями мира, впитавшая в себя зеленый пшеничный сахар, воздвигалась горкой на большом круглом блюде халва. Первым ринулся к ней мальчик, но Сачы-хала остановила его:
— Нельзя, сынок, утром съешь сколько захочешь, а сегодня нельзя.
— Почему мне нельзя? — оторопел мальчик. Он вопросительно глядел на взрослых.
— Не заснешь, убежит от тебя сон, эта халва человеку столько сил дает, что не до сна ему бывает. Ведь она на соках земли замешена, ты же видел, как ее готовили.
Вдруг Энвер вспомнил — в детстве за месяц начиналась у них дома предпраздничная суматоха, засыпали в блюда ровным слоем пшеницу, покрывали ее мокрым полотенцем и, дождавшись поры, когда покроет ее зеленая поросль, выжимали из набухших в весеннем тепле зерен сладкий солод — молоко. А потом начинался таинственный процесс превращения солода, муската, муки в огромном чугунном жарком котле в эту самую халву. «Даже и не заметил в этот раз, — мимолетно подумал Энвер, глядя на блюдо с халвой, — что у нас дома выращивали пшеницу, совершенно не заметил».
— Ладно, — сказал он огорченному сыну, — не только ты, до утра никто не попробует халвы. Справедливо?
Сын кивнул головой.
— Справедливо.
Энвер еще не спал, когда в спальню вошла жена. Она еще некоторое время повозилась у трюмо, в полумраке ему было видно, как она, накладывая на лицо крем, а потом, стараясь двигаться как можно тише, подошла к своей кровати и быстро забралась с головой под одеяло. Раньше его смешила ее привычка вот так согревать холодную постель, устраивая подобие гнезда. Энвер хотел что-то спросить у нее, даже вспомнил что, но неожиданно для себя заснул.
Ему показалось, что разбудил его собственный крик, а кричит он от нестерпимо острой боли в спине... Но в спальне было тихо, еле слышно дышала рядом жена, мерцал в углу ночник... Позвоночник раздирала боль, от которой все тело покрылось холодным потом, боль расходилась от позвоночника к лопаткам пульсирующими в коже, мышцах, костях линиями. Он прошел, ступая босыми ступнями по паркету, к трюмо, на ощупь отыскал стеклянную трубочку с таблетками анальгина и зашел в ванную. Из зеркала глянуло на него бледное лицо насмерть перепуганного человека. Как и большинство очень здоровых, редко болеющих людей, Энвер очень тяжело переносил даже грипп, и слегка повышенная температура легко выбивала его из колен, но никогда еще он не был так испуган, эта боль была страшна ему своей необъяснимостью, он застонал, когда новый ее прилив острыми зубьями прошелся, было такое ощущение, по позвоночнику, обнаженному до самых костей. Он принял сразу две таблетки и, опершись на края раковины, ждал их действия. Тело его, отражающееся в зеркале, было знакомо, как всегда ему казалось, до предела, и он никогда не ждал от него никаких неожиданностей. Оно принадлежало ему — и этим сказано все — и во всем всегда подчинялось ему. А в эту ночь он не узнавал его. Плечи, не потерявшие еще строгих очертаний, тонкая кожа с проступающими кое-где синими жилками — все казалось чужим, и он с удивлением смотрел на это странное чужое человеческое тело. Страшная таинственная боль не проходила. Он прошел на кухню, постоял, ни о чем не думая, у окна, потом посмотрел на часы, было пять, время, когда умирает и рождается большинство людей на земле.
Через полчаса боль прошла так же неожиданно, как началась. Энвер лег в остывшую постель, простыня приятно холодила кожу спины. Он лежал и каждую секунду ждал возобновления боли и, так и не дождавшись, заснул... Он спал и чувствовал сквозь сон, как боится ее возобновления...
— Вот вспоминаю я, Энвер Меджидович, — сказал шофер по дороге на работу, — сразу после войны как было. Испортится, например, машина, встанет на дороге, так ни один шофер мимо не проедет, сразу останавливались, подходили, нужно, может, что, а если узнает, что нужно, так и инструмент одолжит, и сам поможет. А теперь час будешь стоять, хоть в городе, хоть за городом, с поднятым капотом, так ведь и никто не поинтересуется, что с тобой. Да что там поинтересуется, сам останавливать будешь, редко кто остановится. Почему так?
