Дмитрий Косырев - Продавец радости
Чурчхелу я догрыз. Солнце лупит по голове — спать хочется. Возвращаемся с журналистом в дом отдыха. Стараюсь вести себя тихо, такси не ловлю, трясемся в автобусе. Вот до чего доходит!
Выкачиваю из него еще сведения об Аленке. Те две оказались не подругами, а секретаршами из ее газеты, просто у них номер — раскладушка на троих. Ах, бедная девочка, совсем одна!
— …а вы говорите, — бурчит журналист. — Край непуганых спекулянтов. Жаль, тема мелкая…
— А что, — осторожно говорю, — интересно. Вот только есть еще другая сторона. Люди пишут кассеты. Хочется им. Спрос, значит, есть. А этот, с усами — продавец радости.
— Хороший заголовок, — хмыкает журналист. — Продавец радости. В кавычках и с вопросительным знаком.
Помню, как мы с Юрчиком прониклись друг к другу нежными чувствами. Дело в том, что я люблю клиентов, которые хотят от музыки чего-то большего, чем просто жужжания на заднем плане под разговор. Юрчику я записал кассет шесть, какие — я уже говорил. Он приходил на встречи в метро, великолепный, в распахнутой, отороченной длинным мехом дубленке цвета сливок, пытался не брать сдачу (я этого очень не люблю), просил! «еще что-то накатать глухо забойное, но с душой» и скрывался в толпе. Проблема Юрчика в том, что ему трудно выражать свои богатые чувства и мысли: слов не хватает. И вот однажды он появился у меня дома (этой чести удостаиваются лишь клиенты со стажем) и попросил:
— Понимаешь, Гоша, все это (он обвел рукой стеллаж с кассетами и дисками) ништяк, но еще бы одну особую, эдакую. Вот, понимаешь, ночь. Я сажусь в «Жигуль». Только что от женщины. Любовь и все такое. Хочется чего-то такого, а ехать некуда. Я сажусь, это, в «Жигуль», делаю сто кэмэ по гладкому ночному проспекту и врубаю кассету. Вот. Понимаешь?
Я не знаю, что такое вдохновение. Но бывает, что накатывает — и хочется смеяться оттого, как все просто, и ты делаешь то самое, что надо. Я выхватил из коробки кассету, записанную только что одному деятелю, и, закладывая ее в аппарат, повторял:
— Значит, ночью на проспекте, когда некуда ехать, а хотелось бы…
Взрыв из динамиков. И взвихрились скрипки, клавесин — Вивальди, только очень быстро заритмованный, очень странный Вивальди, и вдруг туда ворвалось яростное, мощное гитарное соло, как будто поток раскаленного металла. Божественный «Сен-Пре».
Надо было видеть лицо Юрчика в этот момент. Он даже был не в состоянии сказать: «Вот же оно!» Он сидел, смотрел на меня, как на пророка, как будто вокруг моей головы появилось вдруг сияние… А я — мне казалось, что это я написал, что это моя музыка, ей-богу!
Передал ему кассету:
— Такое можно только дарить.
А Аленку я ему не отдам. Не у Пронькиных.
Опупея — другого слова не подберешь — с будкой звукозаписи развивается интересно и шустро. И пора подумать, что ж с этого можно иметь.
Ну, во-первых, мои коллеги по звукозаписи — усатый со взявшимся неизвестно откуда приятелем — устроили ежеутреннюю блокаду дома отдыха. Быстро вычислили, где мой усталый друг отдыхает — вот ведь!.. Сначала я не поверил, а потом пришлось. Выхожу из лифта в вестибюль, прохладный и полутемный. На мне кепочка с огромным козырьком и темные очки — сразу не узнать. Тем более что не столько меня сторожат, сколько журналиста. И еще как сторожат — вдвоем, у второго лицо вообще бандитское. Я затаиваюсь в кресле за колонной. Интересно ведь.
А вот и журналист. Следует беседа: его пытаются взять за локоток и что-то втолковать. А головорез- напарник тем временем дружески беседует с прохлаждающимся у нас по утрам местным милиционером (хороший ход с их стороны!). Разговоры н уговоры тянутся довольно долго. Журналист выглядит довольно жалко. Он наконец освобождается и вырывается на улицу.
Тогда на сцену выступаю я. Тут бы не ошибиться.
— Писать будет, — говорю я сразу же после приветствий. — Пустяк, конечно, но…
— Что вы за люди! — вздыхает усатый. — Вам пустяк, а нас закрывать-открывать станут, а сезон будет идти… Что вам заметочка — десять рублей, да? Море рядом, фрукты. А вы не можете, чтобы не навредить! Сейчас то, се ему предлагал, посидеть, поговорить по-человечески. Он у тебя главный, да? Не хочет слушать, ты понимаешь? Ну что за люди? Фото сделал — а?
— Самому интересно, — делаю свой ход. — Но у каждого своя работа. У него своя, у меня своя. Ему виднее.
— Слушай, а ты сам кто? — пробуждается интерес у усатого. — Я думал, вы вместе?..
Даже скучно. Как по нотам.
— Я не журналист, — говорю. — Ну, ладно, пойду. Может, сегодня зайду на рынок…
Главное — не форсировать. Пусть он пока поймет лишь, что я и журналист необязательно во всем согласны.
Делаю шаг из прохладной темноты вестибюля в раскаленный, дрожащий золотой воздух. Оставляю усатого с его уголовным другом дозревать.
Дорога к морю. Босиком, ветерок треплет рубашку. Голоса, смех. Серый песок, шоколад тел всех оттенков. Аленки что-то не видно.
Проходя по пляжу, натыкаюсь на журналиста. Втыкаю гвоздь в рану:
— А этот тип действительно и сюда добрался? Он случайно номер вашей комнаты еще не узнал?
Ему эта мысль не очень нравится. Но не будем думать, что он испугался, — видимо, и не такое случалось. Надо давить на другие кнопки.
— Мафия, — говорит. — Звали на речку, посидеть, шашлычок покушать. Ну, это я уже встречал, и не раз. Знать бы, какие доходы у них под угрозой?
— Ну, на речку-то не надо, — замечаю я, и мы оба понимающе смеемся. — Мало ли… А что, может, поездим, покопаем, что и кто за всем этим стоит? Могу помочь…
Журналист переворачивается на другой бок, потом машет рукой. Все идет как надо.
— Этого добра у меня на работе — вагонами… Только и езжу и копаю.
— Да, отпуск у нас у всех один, — киваю я. — Один… Кстати, я сегодня в ту сторону, где рынок, собирался. Может быть, поговорю?
К этому моменту я уже знаю, чего хочу.
Еще несколько осторожных ходов — и право на посредничество получено. Как говорил не то Наполеон, не то кто-то еще, вино налито, осталось его выпить.
Иду дальше по пляжу. Натыкаюсь на Юрчика среди трех девчонок, одна из них — она, Аленка. Надоело ей, видно, сидеть на пляже с этими кикиморами, но бежать некуда и неудобно, о чем она мне и сказала вчера вечером за шампанским в баре. Юрчик зазывает. Трое загадочно смотрят черными стеклами очков, притом Аленка кивает. Нет, пусть Юр- чик делает свое дело сам. Я уже знаю: чем чаще он открывает рот, тем быстрее мяч катится в мою сторону. Воспоминание Аленки о шампанском плюс его рассуждения — вот и славно. Пусть наслаждается. Вот секретарши эти — тем одно удовольствие.
Я машу рукой на ходу и двигаюсь дальше по вязкому горячему песку. Еще не время.
Вечером снова шампанское и персики. Моя музыка сотрясает бар. Занятно: она мне мешает, напоминая о Москве, семье и работе. Если бы серенаду Глена Миллера. А так я чуть-чуть не в себе, посему продолжаю загадочно молчать.
Аленка развлекается. Я ее совершенно не сковываю.
Прогуливаемся вечером по аллее.
— Сдержанный, суровый тридцатилетний мужчина в прекрасной спортивной форме — м-м, вкусно! — кошачьим голосом говорит она, держа меня под руку и вытанцовывая на бетонных плитах. Повисает на руке и скачет на одной ноге. Абсолютное доверие, как у котенка, которого еще никто не пинал ногой. — И ведь вас тут никто не знает, никто-никто. Человек-загадка. А этот ваш Юрий… вот он знает… и упоминает ваше имя с почетом и уважением. А сам он кто?
— Специалист по валюте, — говорю я, стараясь не заржать.
— Ой, какой-нибудь там Внешторгбанк, знаю… Нет, непохож. Он так старательно изображает идиота, что, конечно, никто не поверит. Тоже загадочный человек.
Тут я просто фыркаю, как лошак, и тащу ее купаться.
Ноги вязнут в теплом песке. Далекая сигарета краснеет точкой в ночи. Шум прибоя — шум шагов…
Рынок. Кружатся злобные желтые осы вокруг пирамид сочащихся груш и слив. Черная, скрюченная торговка веничком из виноградных листьев смачивает соленые огурцы рассолом — чтобы сияли. Набиваю сумку. А теперь — к делу. Вдруг из-за будки звукозаписи показывается старик поразительного вида. Маленький, хромой, с огромной фигурной клюкой, в шапке густых седых волос — и с неожиданно молодыми пронзительными черными глазами. Я сразу понял, что старик — это серьезно.
— Провинились мои ребятки, — скрипучим голосом сказал он. — А вот как из положения теперь выйти? Просто неудобно мне, ведь я все-таки заслуги кое-какие имею…
Он стал мне совать в нос удостоверение ветерана войны, на редкость новенькое и подозрительное.
Я отнесся к нему уважительно и даже не стал спрашивать, кто он этим ребяткам — официальный начальник или просто сосед, якобы никакого отношения к звукозаписи не имеющий. Ну и глаза у «ветерана»: хочется поежиться и отвернуться.
— Выход есть, — сказал я. — Можно уговорить его не писать. Если даст слово — то это будет слово, вы уж поверьте: слово стоит денег во многих профессиях. Да и пленку отдаст…
