Левиан Чумичев - Васина Поляна
Леньку Лосева с бокса военрук сразу же выгнал: Ленька не любил, когда его били, и сразу давал сдачи, а апперкоты эти да крюки как-то из головы выскакивали. Ленька на калган бил, ногой подсекал…
В общем, военрук объяснил, что Лосеву бокс противопоказан, хотя реакция у него отличная и нырок природой отработан.
Военрук на время раздачи пайков стал прикреплять в помощь Прокофьевне не дежурных, как делала Анастасия Павловна, а лучших боксеров и Леньку Лосева.
И начался в седьмом классе (он один, седьмой-то, был на всю школу, многие до него не доучились, в РУ и ФЗО уходили) полный порядок с хлебными пайками.
Чего-то не особенно жалел Ленька, что распростился со школой. До того эти науки надоели, а еще больше самодельные газетные тетрадки и зануда эта, Анастасия Павловна.
Она сразу невзлюбила Леньку за то, что он много стихов поэта Есенина знал.
А стихи эти Леньке с раннего довоенного детства запали. Мама этими стихами его на ночь баюкала. Говорит, говорит мама, вроде бы заснуть должен маленький Ленька, а он просит: «Еще».
И сейчас есенинских стихов Лосев знал на пять часов чтения, хотя ни одной живой книжки поэта не видел.
Не любила Леньку Анастасия Павловна, и в свидетельстве об окончании седьмого класса у него было «поср» — «посредственно», тройка, значит.
Это потому, что он один раз классное сочинение стихами написал. Надо было просто про Родину написать, а Ленька за урок целый стих накропал. Он его, стих этот, надолго запомнил, потому что «оч. плохо» за него получил. Стих так начинался:
Давным-давно,
Когда еще
Россией правил Петр,
При славном городе Полтаве
Русский солдат пробился к славе.
Сквозь тучи дыма и огня
На приступ русский шел,
И, умирая, все рубил он шведов и колол…
И пала армия вояк,
Прославленных везде,
И победил ее мужик.
Копавшийся в земле!
А почему он победил?
Да потому, что он
Свою Отчизну защищал
И русским был рожден!
Конечно, много и хорошего было за эти три года в семилетке.
Одни поездки в школу чего стоили! Ведь от кирзавода до КТЗ, считай, пять с лишним километров. И вот ты подкарауливаешь выходящую из ворот трехтонку с кирпичом, цепляешься крюком за борт и несешься на коротких лыжах-самоделках к школе, к знаниям.
Интересно было, когда пионервожатая в классе объявилась.
Вошла девка здоровая в большую перемену, все хлеба ждали, а она:
— Ребята, встаньте, кто из вас пионер. Ну кто еще раньше, до войны, вступил или до эвакуации?
Вообще-то в кирзаводской начальной школе о пионерах чего-то не слыхать было. Тут тоже как-то всё больше думали, где бы чего пошамать, скорей бы в лес за луком диким или картофельное поле перекопать, может, оставил какой зевака клубень-другой.
И вдруг:
— Встаньте, кто из вас пионеры!
Поднялся один Шерхан.
Очень весело было. А потом, через каких-то два-три месяца, эта вожатая целую дружину соорудила. Ребята песни пели, пьесу разыграли про недоросля. А ведь в школе тогда одни мальчишки учились, так что госпожу Простакову Ленька Лосев играл.
Нет, и хорошего было много в этой школе. Только что уж теперь вспоминать — позади всё.
* * *Улыбающийся Ленька вспрыгнул на завалинку, заглянул в комнату, кинул туда портфель:
— Э-гей! Прощай школа!
…И мама, и дед, и даже брат Сашка принялись разглядывать, с какими отметками перевели Леньку в восьмой класс.
— Молодец, Леня. Вот ты и со средним, считай, образованием, — мама поцеловала старшего сына.
Сашка тоже сунулся к брату:
— Лень, а теперь тебе паек не добавят?
А довольный дед целую речь закатил:
— Ну, внучок, счас нам полегчает. Красотка сыта будет. Ты не Санька, ты накормишь козу. Объягнится вот она, даст бог, так совсем заживем. А я помаленьку за сенцо к зиме примусь.
Ленька вышел на барачное крыльцо. На нижней ступеньке сидел парнишечка и мастерил тряпичную куклу. Увидев Леньку, тяжело поднялся. Он был низенький, со старческим, уставшим лицом.
— Сегодня тебе, Доход, Алька Кузин жратвы подкинет, — на ходу сказал Ленька. — Опять хлеба обещался добыть.
Они прошли в один из сараев. Навстречу им вышла черно-пестрая рогатая коза. Потянулась к Леньке.
…Красотка появилась у Лосевых весной сорок второго. Каждый день утром и вечером мать приносила из сарая по литровой банке пахучего козьего молока. Все лето Ленька и Сашка пасли-холили козу. Дед умудрялся за лето где серпом, где ножом, а где и руками запасти сена и веников.
До прошлого года нахаловские и кирзаводские пасли скотину по очереди. Хоть и немного ее осталось, скотины, — в Нахаловке коров десять да на кирзаводе две козы — у Лосевых да у Остроумовых. А нынче всё сломалось. Из-за субботинской Зорьки началось.
Однажды утром Субботиха раскричалась, что вчера у Зорьки пастухи выдоили два задних соска. А пасли вчера Остроумовы — Нюська с Вовкой. Томка Вострикова им помогала. Ленька-то точно знал — не способны эти ребята на такое. Если б Альку Кузина к коровам да козам допустили — другое дело, этот что-нибудь учудил бы.
А Субботихе понравилось — каждый день пастухов корить начала.
Когда Ленькин черед наступил, он Субботихе прямо сказал:
— Тетя Наташа, если и сегодня ругаться будете — значит, вы нечестный человек.
…Ленька целый день не спускал глаз с Зорьки. Заворачивать отбившихся коров посылал Сашку.
И даже в жару, когда коровы приподнимали хвосты и были готовы вот-вот «забузить», Ленька самолично загнал Зорьку в воду.
Обычно жару коровы пережидали в старице, около полуразрушенного моста. И сейчас они забрались в воду чуть ли не по уши, прямо как бегемоты на картинке. А козы забились в тень у берега.
Когда жара спала, Ленька залез в воду и стал выгонять коров на берег. Все вышли, а Зорька субботинская — ни в какую. Стоит, глаза блаженно щурит, жуется и хвостом лениво качает. Понужнул ее Ленька хворостиной, она башкой трясет, а сама — ни с места. И вдруг под коровьим выменем вода взорвалась. Прямо как бомбой жахнуло. Ленька даже упал с испуга. С головкой ухнулся. Вынырнул, а Зорька не торопясь к берегу движется, хвостом машет. А задний левый сосок у нее пустой — нет в нем молока.
Ленька около коров Сашку оставил, а сам к Хазару-перевозчику припустил. Выскочил на берег, хазаровской лодки не было.
— Бабай![1] — позвал Ленька.
На этот крик вот уже много лет звучало неизменное:
— Хазар[2], хазар! — и появлялась лодка, а в ней неспешно шевелил веслами старый татарин.
Теперь же берег молчал. Ленька заглянул в землянку — хозяина не было.
Мальчишка прошел вверх по берегу и за огромной корягой увидел пустую лодку.
А кругом что-то таинственно нашептывал лес и тревожно переговаривались невидимые птицы.
Страшновато стало Леньке. Он даже присел за размашистый куст жимолости.
И вдруг совсем рядом услышал шепот:
— Ленька, ходи сюда!
Под соседним кустом лежал старый Хазар.
Ленька переполз к нему.
Старик ткнул пальцем на поляну:
— Врагам гуляит.
Ленька обалдел — по поляне бродили два немецких солдата. Два живых, всамоделишных немца. Серо-зеленая форма, короткие сапоги, все как в кино, только рукава не засучены и автоматов нет.
Ленька силился вспомнить что-нибудь по-немецки. В голову упрямо лезли строчки из учебника: «Анна унд Марта баден»[3] и «Вар Колоямбо глюклих? О, найн»[4].
А на поляну вышел еще один немец с мешком.
И тут Ленька вспомнил:
— Хенде хох! — заорал он. — Руки вверх! — и выскочил из кустов.
Рядом с палкой в руках встал старый Хазар.
Испугавшиеся было немцы и впрямь дружно подняли руки, но, увидев старого и малого, что-то залопотали промеж себя. А солдат с мешком даже засмеялся.
Его-то и хрястнул Хазар по спине палкой:
— Пошто твоя трем моя малаем кончал?
Немец охнул, испуганно глянул на старика, неуверенно буркнул: «Гитлер капут!» — и спрятался за спины товарищей.
Старый Хазар махал палкой, наступал:
— Пошто твоя моя речкам гуляит?
— Эй, эй, дед! — на поляне появился наш солдат. — Нельзя пленных бить.
Ленька совсем забыл и про субботинскую Зорьку, и вообще про все на свете — тут такое творилось…
— Пленные это, — объяснил солдат, — к тому же не немцы, а мадьяры, понимаешь?
— Какой такой мадьяр?
— Ну, венгры. Домой их скоро отпустят, нашими друзьями они будут.
— Какой друг? Зачем такой нехороший одежда таскал?
— Ну чего ты, дед, пристал. Кончилась война, видишь, люди крапиву для столовой собирают, а ты их палкой лупишь. К тебе хоть замполита приставляй.
