Иван Щеголихин - Снега метельные
Прошел еще один встречный поток машин, подняв длинную тучу пыли. Туча боком, кренясь над полем, оторвалась от дороги, и в просвете Николаев увидел идущий навстречу газик самого Ткача. Важный, осанистый, в белом кителе и при всех наградах Митрофан Семенович восседал рядом с шофером. На время уборочной он, как правило, привинчивал на костюм все свои ордена и медали и при случае говорил, то ли желая оправдаться, то ли — поставить себя в пример:
— Люблю на психологию действовать. Если придется похвалить кого-нибудь, так сразу видно, кто такой хвалит. А если и поругать надо, так тоже дай боже!—И он ребром тяжелой ладони проводил по орденам и звякающим медалям.— Да и корреспондентам хлопот меньше, а то они с ног сбиваются, пока кого познатней найдут...
Человек степенный, несуетливый, Ткач придерживался издавна усвоенных понятий: начальство должно быть солидным всюду — хоть на коне, хоть в газике, на трибуне и за столом, все равно — домашним или служебным. Везде он держался по-генеральски и свои слова, казалось, произносил поштучно, с учетом, не больше двух-трех в минуту. Манеру Николаева одеваться «як той студент» и ездить без шофера осуждал. Прослышав однажды, что секретарь райкома по утрам делает во дворе зарядку, а зимой ходит на лыжах по воскресеньям, Ткач искренне огорчился и при встрече начал тихонько один на один срамить Николаева:
— Юрий Иванович, вы бы хоть ночью ховались со своей зарядкой, а то ж на виду всех! Я понимаю, что для здоровья, но вы же голова району, а стрыбаете, як пацан!
Панибратства он не признавал, всех звал на вы и свойского делового обращения на ты, принятого между директорами и районными активистами, не терпел, тем более, что кругом пошла одна молодежь.
Газики съехались, как на параде, борт к борту, один командует парадом, другой его принимает. Выходить из машины навстречу секретарю райкома Ткач не стал, да и не было сейчас в том никакой необходимости. Он откинулся на сиденье — руки на животе, красный, удовлетворенный, с утра посмотрел на своп поля, остался доволен.
— Доброе утро, Митрофан Семенович!— Николаев приветливо улыбнулся.— Как дела, какие новости?
— Вашими молитвами, Юрий Иванович,— медленно протянул Ткач и самолюбиво поджал губы.— С проверочкой едете?
— Не сомневаюсь, что у вас порядок, Митрофан Семенович. «Изобильный»— гордость района. Если бы у всех было так...
–– А в том и беда наша, Юрий Иванович, что у всех так — некуда свозить хлеб, некуда его ссыпать.
Николаев помрачнел, но ответил прежним бодрым голосом: ^
— Зато есть что свозить, Митрофан Семенович, есть что ссыпать, будем оптимистами. Когда думаете свернуть уборку?
— А когда надо?
— Синоптики обещают ранний снег. Так что, чем быстрей, тем лучше. Допустим, пятнадцатого.
— Пятнадцатого отрапортую,— согласился Ткач, не торгуясь.— Только при одном условии: вы даете мне солдат с машинами.
Николаев уже давно заметил — ни одна встреча с Ткачом не проходит без того, чтобы директор не урвал что-нибудь для себя, вернее, для своего совхоза. У него передовое хозяйство, он умело его ведет, но не хочет понять, что есть в районе и другие совхозы. Урожай нынче всюду отменный, и машины требуются всем.
— Делать одного передовика за счет всего района, Митрофан Семенович, это уже вышло из моды,— сдержанно сказал Николаев.
— За карьериста меня считаете, Юрий Иванович? Спасибочки. Вчера к нам из кино приезжали, съемки делали на току. А у нас там горы! «Богатейшие кадры! Колоссальный урожай!» А я на эти горы Казбеки смотреть не могу. Тысячи пудов оставляем под открытым небом. А там как зарядят дожди, да потом снег!
Преувеличивать опасения, впадать в панику,— тоже характерная черта Ткача. Но ведь он не попусту паникует, не зря предостерегает, Николаеву все это ясно. Хлеб останется на токах. До хлебоприемного пункта сто километров, а в оба конца сколько?..
Мечтали о большом урожае, а он взял да и превзошел всякую мечту. Если в прошлом году вся целина дала семьдесят миллионов пудов, то в этом — предполагается миллиард. Семьдесят — и миллиард, попробуй к такому скачку подготовиться во всех звеньях.
На целине не только люди новые, совхозы новые, техника, здесь и недостатки новые. Непривычен масштаб, непривычен размах. И если мы начнем сейчас критиковать, бичевать себя за то, что не успели подготовить то, не учли заранее это, некоторые товарищи легко найдут в нашей самокритике оправдание своей пассивности и нерасторопности.
— Всё вывезем, Митрофан Семенович, ничего не оставим. Райком выделит вам солдат и технику. Но пятнадцатого вы должны завершить уборку.
Ткач степенно поблагодарил и перевел взгляд на Ирину Михайловну и Женю.
— А вы куда едете, товарищ медицина?— И с вельможной медлительностью поднял в их сторону палец.
Ирина Михайловна повела плечом.
— На кудыкину гору, товарищ сельское хозяйство!
Ткач бурно откашлялся, побагровел, но одернуть побоялся и сказал преувеличенно сурово:
— У нас там случай. Девчонка одна, всякие там женские штучки. Хотел в Камышный звонить. Может, заедете?
— Заедем?— спросил Николаев Ирину Михайловну.
— Но если там кто-то действительно болен...
— Конечно, заедем,— подала голос Женя.— И чем быстрей, тем лучше.— Ей не хотелось упустить возможность покомандовать Николаевым. Вызвался везти — вези.
Машины разъехались.
— С характером Митрофан Семенович,— безобидно сказал Николаев, ни к кому не обращаясь.— Ершист.
Всякая встреча с Ткачом не проходила для Николаева бесследно, знатный хлебороб не упускал случая высказать претензии руководству, что-нибудь выпросить, на худой конец, отпустить какое-нибудь ехидное замечание в адрес молодого секретаря, вроде: «Страда идет, машин нет, людей нет, а Николаев на своем газике девок возит...»
Приехали в «Изобильный». В конторе совхоза стояла дневная нерабочая тишина. В узком коридоре пахло олифой и свежей стружкой. В кабинете директора за столом восседал молодой человек в строгом белом кителе, с круглым и важным лицом. Он поднялся и, не выходя из-за стола, решительным жестом протянул руку:
— Здравствуйте, товарищ Николаев!— произнес он с большим подъемом.— Я секретарь комсомольской организации Борис Иванов. Здравствуйте и вы, товарищи женщины,—он протянул руку Ирине Михайловне, потом Жене.— Садитесь, товарищи, чем могу, тем помогу.
— Что тут у вас случилось?— спросил Николаев.— Митрофан Семенович хотел врачей вызвать из Камышного.
— А что у нас могло случиться?— Борис Иванович развел руки.— Все нормально. Идет жатва. Днем и ночью гудят комбайны, на токах шумят зерноочистители. Наиболее передовые и сознательные убирают по сорок гектаров в смену.
Постоянная работа с людьми приучила Николаева с первых слов предугадывать, кто чего стоит. Как всякий человек, дороживший временем, он, естественно, не терпел пустозвонов. Подлинная деловитость скупа на фразы, это давно известно.
— Понятно!— перебил он Иванова не слишком учтиво.— Все на поле, а комсорг в конторе отсиживается, зажигательные речи произносит.
— По делу приехал, товарищ Николаев, по персональному делу. Сижу вот, жду, драгоценное время трачу... А вот, между прочим, и сама виновница.
В кабинет вошла худенькая девушка в легком платьице и косынке фунтиком. В ее глазах, больших и светлых, застыл нездоровый блеск.
–– А вот и она сама-а,— повторил Иванов с открытой неприязнью и продолжал прямо-таки леденящим толом;— Комсомолка Соколова, вами интересуется секретарь райкома партии товарищ Николаев.
«Ну и ретив ты, парень, ну и ретив»,— подумал Николаев, но пока ничего не сказал. До чего все-таки замызгали вот такие ретивые слово «товарищ».
Иванов между тем продолжал с деловитым напором:
— Садись, товарищ Соколова, садись да рассказывай, признавайся во всем, как и полагается честной советской девушке.— И после краткой паузы обдуманно, выразительно поправился:—Хотя ты уже не девушка.
— Я попозже зайду...— в крайнем отчаянии проговорила Соколова.
— Все мы любим выкидывать коленца, а отвечать не желаем! Позже да попозже. Нет, изволь, товарищ Соколова, сейчас, не откладывая!
. — Не буду говорить,— девушка опустила голову, выгоревшая косынка прикрыла ее худенькое личнко.
— Хорошо, пусть она помолчит,— вмешался Николаев,— Расскажите вы, только покороче.
— Значит, так, товарищ Николаев, такое дело. В бюро комсомола поступил сигнал, что товарищ Соня Соколова морально разложилась. В общем, ну-у... такое дело, мужа нет, а забеременела. От кого, спрашивается? Тайна, покрытая мраком. Узнали мы, дружила она здесь с одним парнем, комсомольцем Гришей Субботой. Вызвали обоих на бюро, поставили на круг. Сначала спрашиваем его. Говорит — да, дружили, но ничего такого между нами не было. Отказался наотрез и потребовал, чтобы мы ему свидетелей представили. Но мы-то не дурачки, товарищ Николаев, мы-то знаем, что при таком деле свидетелей не бывает. Поверили ему. Теперь спрашиваем ее правду ли Гриша Суббота говорит? Она отвечает: да, Гриша говорит чистую правду, и ребенок будет не его. А чей?— спрашиваем. «Не скажу!» Глядит на нас королевой понимаешь ли, баронессой. Что ж, мы с ней в прятки играть не думаем, прямо так и говорим, что придется ее из комсомола исключить за несознательность. «Исключайте,— говорит.— Все равно не скажу». Мы ее пробовали успокоить: одумайся, Соня, скажи, кто он такой, назови, мы его жениться заставим. «Заставите?!— говорит.— Да плевать я хотела на такого мужа, который женится на мне в порядке комсомольского поручения!» Гордая, романов начиталась, дурью голову забила. Не забывай, товарищ Соколова, в какое великое время ты живешь, в каком государстве ты воспитываешься, понимаете ли!— Комсорг поперхнулся благородным негодованием.— Мы с ней и так, и этак, а она молчит, не признается. Ну, кому ты, говорим, нужна будешь с ребенком? Такая молодая, красивая и уже с ребенком? «Не ваше дело!»—говорит. Ах, не наше! В таком случае мы о твоем поведении напишем отцу с матерью, сообщим на фабрику, где ты работала раньше, чтобы знали там, кого из своего коллектива проводили на целину с музыкой да еще и с цветами. В последний раз спрашиваем, кто отец? Не призналась, так и ушла молчком. Через два дня узнаем: аборт сделала.
