Никита Павлов - Чужаки
Казак недружелюбно посмотрел на дедушку и ехидно улыбнулся:
— Говорят, в Москве кур доят, а мы пошли и титек не нашли. Пойдем на площадь, послушаем; как бы там другой манифест кое-кому не прочитали.
На базарной площади толпились казаки. В стороне, у церковной ограды, стояла толпа женщин. Обожженные солнцем, запыленные лица казаков, только что приехавших с полей, были возбуждены и злобны.
— Земли казачьей захотели! Деды наши, отцы кровь за нее проливали, а теперь — на тебе, делить? — комкая в руках выгоревшую на солнце фуражку, кричал раскрасневшийся пожилой казак. — Как же, держи карман шире, только и ждали, когда мужики за землей к нам приедут.
Насупив густые брови, в круг вошел высокий, прихрамывающий на левую ногу, казак.
— Полно горло-то драть, — услышал Алеша спокойный повелительный голос. — Это ты сам про дележку казачьей земли выдумал. У помещиков брать землю будем, а не у тебя.
— Мне чужого тоже не надо, — загорячился говоривший. — Отцы наши, деды так жили…
— Тише! Атаман… Тише!
На высоком крыльце показалась коренастая фигура атамана. Рядом встали есаул, два подхорунжих и три урядника. Все они были одеты в парадную форму.
Поглядывая на начальство, казаки гадали:
— Мобилизацию, знать, объявлять будут?
— А может, в самом деле, в город поведут рабочих разгонять? Бунтуют, говорят, чумазые.
— Может, и в город. Кто ж его знает?
— Чего там в город? Со своими сначала справиться надо.
Атаман велел казакам подойти ближе и тут же подал знак стоящим рядом урядникам. Те сошли с крыльца, открыли подвал и вывели оттуда трех станичников со связанными руками и двух пришлых, по виду рабочих.
Прыгая на одной ноге, с палкой вместо костыля, Алеша в гурьбе казачат пробрался вперед. Выведенные из подвала сумрачно смотрели на собравшихся. Алеша услышал, как один из них, молодой казак, с синим сабельным рубцом на правой щеке, отвечая рабочему, сказал:
— Самосуд задумали, вот она, штука-то, какая! — И, помолчав, добавил: — И помочь некому. Наших — почти никого. Один Никифор.
Наблюдая за молодым казаком, Алеша увидел, с какой мучительной тоской водил он глазами по площади, и как радостно заблестел его взгляд, когда из переулка вышла группа молодых вооруженных казаков. Алеша оглянулся на атамана; тот тоже обратил внимание на пришедших и, как видно, был недоволен их появлением. Переговорив о чем-то с офицерами, атаман стащил с головы картуз.
— С-станишники! — запнувшись на «с», выкрикнул атаман. — Помогите рассудить, как нам быть вот с этими казаками и их дружками? Нельзя больше терпеть. Позорят они нас. Против царя бунтуют, веру православную хулят.
Нас, казаков, на одну ногу с мужиками хотят поставить.
Так как же, станишники, отвечать им велите? Нехристям продаваться будем или свое слово скажем?
Атаман еще не успел закончить речь, как из толпы вышла вперед группа бородатых казаков. Заложив руки за спину и наклонив головы, они, как рассвирепевшие буйволы, пошли на арестованных. На площади стало так тихо, будто здесь не было и живой души.
В недоумении Алеша уставился на дедушку. Старик с напряжением смотрел в сторону крыльца, потом, испуганно ахнув, судорожно схватил Алешу за руку. От крыльца донесся пронзительный крик:
— Глаза! Глаза! Ой! Глаза!..
Алеша взглянул на арестованных и увидел страшную картину. В воздухе то и дело взлетали плети и, как черные молнии, падали на лица, на головы и на спины людей, выведенных из подвала. Они в отчаянии кидались в разные стороны, но сжавшаяся в кольцо толпа казаков снова вталкивала их в круг.
— Дедя! Я боюсь, боюсь, дедя! — закричал перепуганный мальчик и что было сил запрыгал в сторону. Его чуть не смяли бежавшие навстречу вооруженные казаки.
Нагнав внука, дедушка поднял его трясущимися руками и побежал с площади.
Карповы выезжали уже из ворот, когда домой вернулся хозяин. Бледный, с растрепанными волосами, тяжело дыша, он то и дело повторял:
— Господи! Беда-то какая. Што ж это такое? Господи!
Арестованным двоим атамановы друзья глаза повыбивали, а фронтовики их самих порубали. Вот напасть-то! Господи!
Троих, кажется, совсем жизни лишили. Есаул было вмешался, так и ему руку отрубили. Што ж это такое? Господи! — И, провожая испуганным взглядом отъезжавшую телегу, растерянно добавил: — Вот она земля-то какая! Кровью пахнет.
Когда выехали из станицы, дедушка сказал, обращаясь к Марье:
— Казачишки за землю готовы жилы друг из друга вытянуть, ровно сбесились, ироды.
Алеша, все еще не успокоившийся от увиденного на площади, не вытерпел, спросил:
— Дедя! А почему люди за землю друг дружку убивают! Вон кругом ее сколько, ходи да ходи… Нет, правда, почему?
Дедушка нервно дернул вожжами, взмахнул кнутом.
— Мал ты еще, Алеша, где тебе до этого. Вот подрастешь, тогда узнаешь, — и как бы говоря сам с собой, добавил: — Много, а мы веки вечные по ней стонем. У кого много, а у кого и пяди нет.
На другой день Карповы, наконец, прибыли в больницу. После внимательного осмотра немолодой веселый доктор погладил Алешу по голове и сказал, что мальчику надо будет месяца два ходить на перевязки. На вопрос матери, не придется ли резать ногу, доктор улыбнулся и отрицательно покачал головой.
Тогда дедушка отвез Алешу с матерью к знакомому железнодорожнику Кузьме Прохоровичу Луганскому и, не задерживаясь, уехал домой.
В городе было неспокойно. Шел 1905 год. На улицах то и дело над толпами демонстрантов полыхали красные флаги, звучали песни, часто гремела музыка. С песнями шагали рабочие; солдаты шли с духовыми оркестрами. Они маршировали плотными колоннами, ровно покачивая стальными штыками. Впереди и по бокам солдат, придерживая сабли, двигались настороженные офицеры. Солдат водили по городу для того, чтобы запугать рабочих, которые нередко вступали в драку с полицией. По улицам бешено проносились верховые черкесы, их всегда встречали оживленно. Разодетые дамочки махали платочками, улыбались. Рабочие отворачивались, а молодежь запальчиво кричали:
— Контры! Прихвостни! Трусы! С бабами собрались воевать. Обождите, нарветесь, мы вам покажем…
Нередко в черкесов летели камни.
Кузьма Прохорович возвращался с работы всегда первым, за ним вскоре приходили два его сына: старший Федор — телеграфист и младший Володя — электромонтер. К обеденному времени приходила и Алешина мать, работавшая в нескольких домах прачкой.
За обедом между Луганским и сыновьями происходили непонятные для Алеши споры, произносились слова, которых он дома никогда не слышал: «забастовка», «демонстрация», «комитет», «революция». Особенно нехорошим ему казалось почему-то слово «соглашатель». Не зная, что оно означает, Алеша все же считал его особенно вредным. Такое мнение у него сложилось потому, что всякий раз, когда Володя произносил это слово, он начинал горячиться, оставлял еду, жестикулировал, вскакивая из-за стола и обращаясь к брату, называл его отступником и предателем.
Особенно долго мучил Алешу вопрос: почему Володя, который моложе и ростом поменьше Федора, считается большевиком, а Федор — меньшевиком. Он несколько раз спрашивал об этом у матери, но она не знала. Тогда Алеша обратился за разъяснением к Кузьме Прохоровичу. Удивленный вопросом, он вначале нахмурился, потом рассмеялся:
— Ишь ты, чем интересуется сорванец, к чему тебе это знать-то? Тут и у больших голова кругом идет, и ты туда же. Ну, да ладно, коли уж очень интересуешься, так и быть — расскажу.
— Большевики, брат, это такие люди, — с трудом подбирая слова, начал Кузьма Прохорович, — которые горой стоят за рабочих и за бедняков, вот за таких, как твоя мать. А меньшевики — эти больше болтуны и хозяйские подпевалы. Вон, к примеру, Федька наш, он вроде и за рабочих, и в одночас за буржуев, а в общем дура дурой. А ты думаешь, это так просто? Нет, брат, шалишь. Тут политика. Вот вырастешь большой, тогда и сам все узнаешь…
Из этого объяснения Алеша ровно ничего не понял. Решив по-своему, он стал считать, что все споры между Володей и Федором происходят из-за их отношения к матери и к нему. Алеше казалось, что Володя их любит, а Федор — нет, и, естественно, что симпатии его перешли на сторону Володи.
Как-то Володя не пришел домой ни к обеду, ни к ужину. Явился он только на второй день утром и с некоторой торжественностью сообщил, что на заводе объявлена забастовка.
Первой из-за печи отозвалась хозяйка:
— А что, во время забастовки приходить домой обедать и ужинать не полагается, что ли? Работать забастовали и домой ходить, значит, забастовали? Взять вот ремень…
Володя отмахнулся:
— Ну, ясное дело, ты, мама, все еще меня маленьким считаешь. А рабочие выбрали меня в забастовочный комитет, поручили организовать боевую дружину.
