Никита Павлов - Чужаки
Вооружившись длинной ниткой, Журавлиха смерила Алешин рост, бросила нитку в задний угол, помахала во все стороны руками и скороговоркой Произнесла:
— Домовой, домовой, на тебя уповаю, к тебе, дружок, прибегаю, играй, веселись, на нас не сердись. Тьфу, тьфу, чтобы твоим врагам ни дна, ни покрышки, а нашему больному ясным соколом летать. Сегодня, Еленушка, — повелительно добавила вслед за этим Журавлиха, — нитку не бери, пусть хозяин с ней балуется, а завтра отмерь два раза по четыре нитки выбеленного холста и пришли мне для наговора.
Смутно догадываясь, что ее обманывают, бабушка весь этот вечер громче обыкновенного вздыхала, часто подходила к постели и гладила Алешины волосы, крестилась, но потом тихонько, как бы украдкой от самой себя, снесла Журавлихе двенадцать аршин холста.
После длительного лечения, ничего не давшего, Журавлиха в один из своих визитов подозвала к себе бабушку и мать и таинственно объявила:
— Посмотрите-ка, родимые, а я то думаю, думаю: с чего бы так? Не заживает! А ведь у него, родимые мои, болезнь-то какая: волосатики!
От этих страшных, никому не понятных слов мать затрепетала и как-то сразу стала меньше. Долго немигающим взглядом смотрела она на Журавлиху, потом тихо повернулась и, шатаясь, пошла к лавке.
— Да как же так, Нефедовна? Ты же говорила нам, что сглаз, а теперь волосатики?.. — изменившись в лице, с тоской спросила бабушка.
— Ах, матушка, матушка, — качая головой, с упреком ответила Журавлиха, — а сейчас-то я что говорю: с сглазу, и есть с сглазу! Да он, ирод, как сглазил-то, не просто ведь, а па полосатики!..
Поджав губы, Журавлиха закрыла глаза, — повертела указательными пальцами один около другого и начала разводить и сближать руки.
— На холст! — выкрикнула она, едва заметно приоткрывая правый глаз. — Пальцы прошли мимо… — На хлеб! — пальцы снова прошли мимо. — На масло! — Пальцы сошлись. — На муку! — Пальцы снова сошлись. — На горох! — И опять пальцы сошлись.
— Вот, милые, теперь-то уже как есть все понятно. Все, все до крошечки. А я-то думала, думала… Ах ты, антихрист, чтоб тебя нелегкая заломала… Ну, погоди же, — погрозила она кому-то большим костлявым кулаком и тут же добавила: — Завтра, Еленушка, принеси-ка мне ведро муки, решето гороха и чашку масла. Да ты не сумлевайся, милая; сама видишь, не для себя прошу, а для наговора.
Кроме прямых взяток. Журавлиха ежедневно приходила попить чайку. Ее угощали, как дорогую гостью, и, прощаясь, совали в карманы пестрой жакетки последний кусочек сахара.
Прошло еще три недели, а рана не заживала, нога болела по-прежнему.
Журавлиха, казалось, была вне себя. В один из «визитов», после долгого кривлянья с повизгиваниями и подвываниями, она упала в «обморок» и с пеною у рта стала кататься по полу. А когда пришла в «чувство», под строгим секретом объявила:
— Вот сейчас, милые, когда я до корня разгадала эту болезнь и узнала, как ее нужно лечить, нечистый так раскуражился, так рассердился, что чуть не замучил меня до смерти.
Теперь ей понадобились живая курица, яйца, картошка и для отвода глаз — ладанка.
Так продолжалось «лечение», пока с сезонных работ не приехал дедушка Иван. Когда ему все рассказали, он гневно взглянул на бабушку, назвал ее простофилей, а появившуюся на пороге Журавлиху выставил вон:
— Опять явилась, вымогательница! Чертова кукла! Убирайся, пока я тебе ребра не поломал!..
— Вот как! — завизжала Журавлиха. — Я вымогательщица? Я чертова кукла? Да знаешь ли ты, балда горелая, что я собственную душеньку черту закладываю чтобы твоего внука на ноги поставить, а ты вместо спасибо еще меня и лаешь? Ну, погоди!
Это окончательно вывело дедушку из себя; он поднял здоровенный кулачище — и тут Журавлиху как ветром сдуло.
— Чтоб вам ни дна, ни покрышки, тартарары! — уже за дверью кричала она. Увидев бабушку, Журавлиха плюнула и запустила в нее ладанкой.
— На, старая карга!..
— Да что ты, Нефедовна, при чем же тут я-то?
— А при том, матушка, — злобно выкрикнула Журавлиха, — коли ты век прожила с таким медведем, неучем, значит, ты дура. И внучек твой, хромоногий, тоже дурак. Дай б, ог, чтобы нога у него поскорее отгнила и отвалилась!
Тут она снова плюнула и, продолжая выкрикивать ругательства, быстро пошла за ворота.
Началось лечение ноги припарками, травами. Рану несколько раз затягивало, но она снова вскрывалась и начинала гноиться.
Когда закончили уборку хлеба, дедушка посадил Алешу с матерью на телегу и повез в город, в больницу.
Глава вторая
Алеша никогда не выезжал из родного села. Все, что он Сейчас видел, возбуждало в нем бурное любопытство. За день они пересекли несколько речек, проехали по захудалым башкирским деревням, с растрепанными соломенными крышами на ветхих, покосившихся избах, с пасущимися у околиц кобылицами, со стаями поджарых, голодных собак и с голыми чумазыми ребятишками на улицах. В деревнях, на земляных завалинках и на лужайках, поджав ноги калачиком, сидели башкиры. Многие из них знали старика Карпова.
— Здравствуй! Здравствуй, Иван, — приветствовали они дедушку, многократно кланяясь.
— Здравствуйте, люди добрые! — приветливо отвечал дедушка, размахивая кнутом, чтобы отбиться от наседавших собак. Но те еще яростнее лаяли, бросаясь па лошадь.
В одной деревне телегу окружила шумная группа башкир. Среди них оказался знакомый дедушки — Хайбулла. С большой сердечностью он радостно повторил знакомое приветствие:
— Здравствуй, Иван!
— Здравствуй, здравствуй! — ответил дедушка.
— Может, земля охота купить? — спросил Хайбулла. — Айда, моя много земля есть. Задатка давай.
— Да нет, какая там земля, — махнул рукой дедушка.
— Тогда моя покос бери, — предложил только что подошедший щупленький старичок.
— Нет. Покос мне тоже не надо. Я ведь в город еду. Внучка вот в больницу везу.
— И-и-и, — огорченно протянуло сразу несколько голосов, сожалея, что не удалось продать или перепродать уже проданную землю.
Бренча монистами на маржинах[1], с ведрами на плечах, по улице прошла пестрая толпа женщин с закрытыми лицами. Ни одна из них не повернула головы в сторону телеги, ни одна не ответила на приветствие Марьи.
— Ну, прощайте, — дедушка приподнял над головой картуз и дернул вожжами.
— Прощай, прощай, знаком, — кивая головами, разом повторяли башкиры, возвращаясь к насиженным местам — кто на завалинку, кто на лужайку.
Так было и в других деревнях, через которые проезжали Карповы. Везде башкиры встречали их дружелюбными приветствиями и предлагали купить покос или землю.
За околицей одной из деревень Алеша схватил дедушку за локоть.
— Дедя! Гляди! Хвост у собаки какой!
Дедушка посмотрел в сторону, куда указывал мальчик.
— И совсем это не собака, Алеша, а лисонька-кумушка. От волка шкуру спасает. Вон, смотри, серый-то увидел нас — и в сторону.
— Дедь! Дедь! А это кто? — спрашивал через минуту Алеша, показывая на разгуливающих по болоту длинноногих журавлей.
В этот день он впервые увидел зайцев и парящих на большой высоте орлов, грохочущих атабаев и стаи рябчиков и услышал от дедушки и матери десятки названий птицы, и мелких зверьков, которых он до этого не видел.
— Мама! Кого же это они ругают вшивым и бритым? — недоумевал Алеша, вслушиваясь в крики летающих над лугом пигалиц и куликов.
— Да кого же, как не тебя, — улыбалась мать, радуясь оживлению сына.
Алеша схватился за затылок — голова у него действительно была острижена. Он смутился и был очень доволен, когда усевшиеся на землю птицы умолкли.
К вечеру они приехали в большую казачью станицу. До города оставалось совсем немного, и время было раннее. Однако дедушка решил заночевать здесь.
В станице царило большое оживление: на площадь со всех концов торопливо шли мужчины и женщины. Знакомый казак, к которому они заехали, помогая дедушке распрягать лошадь, пригласил его на площадь.
— Говорят, беглых поймали. Народ подбивают. Землю будто бы у казаков отбирать хотят.
— Поди ж ты, — удивился дедушка, — и у вас, значит, кураж этот завелся. А у нас намедни помещика подпалили и землю было делить хотели, да полицейские делильщиков-то всех ночью похватали — и в острог!
— Ишь ты, шалят, значит?
— Кто? Мужики-то?
— Ну, да. Кто ж еще у вас там может этим делом заниматься?
— Ясное дело. Кто ж еще? — связывая и подымая оглобли, согласился дедушка. — Болтают, будто бы манифест скоро от царя выйдет; по едокам, говорят, делить землю будут…
Казак недружелюбно посмотрел на дедушку и ехидно улыбнулся:
— Говорят, в Москве кур доят, а мы пошли и титек не нашли. Пойдем на площадь, послушаем; как бы там другой манифест кое-кому не прочитали.
