Вера Панова - Сестры
Актриса глотнула из мутного стакана. Галя, сурово наблюдавшая за ней, тоже еле пригубила. Одна мачеха выпила свою порцию до конца, спокойно, как воду пьют. Спросила:
— Вы на сколько же приехали?
Актриса думала, что едет на четыре, пять дней, но теперь сказала:
— До завтра. У меня путевка в санаторий.
Суровые черные Галины глаза исподлобья оглядели ее от лица до рук, двигавшихся над тарелкой.
— Чем же вы больны? — спросила мачеха, с чмоканьем обсасывая селедочный хвост.
Не умея рассказать им о своей нервной усталости, актриса солгала:
— Легкие не в порядке.
— Да, это надо лечиться, — равнодушно согласилась мачеха. — У нас тут от легких помер один в запрошлом году. Пенсионер из Москвы. Рак легких признали.
Она не расспрашивала падчерицу о ее теперешней жизни. Возможно, эта жизнь до того ей далека и чужда, что и узнавать о ней нет интереса. А скорей всего, она сама уже составила об этой жизни полное понятие и осудила ее бесповоротно, и не о чем тут языком трепать.
— Расскажите мне, как умер папа.
— В больнице умер, мы не видали как, — ответила мачеха. — В субботу лег, во вторник ему операция была, а в четверг поехала, говорят — вчера вечером не стало. Запустил, говорят, язву-то. Не запусти, еще бы пожил.
Она отрыгнула.
Галя посмотрела на сестру, на мать и опять на сестру — какая-то мысль прошла, как облако, в черных блестящих глазах, смуглое лицо порозовело, что-то шевельнулось у губ, тоже крупных и плоских, но прелестных нежной свежестью. Она потупилась — стыдится за мать, за ее равнодушие, подумала актриса и сказала ей:
— Сходим с тобой вместе на кладбище?
Стали собираться на кладбище, но пришла Елизавета Андреевна. У нас тут всегда молниеносно разносились новости. Вот уже и Елизавету Андреевну известили, что я приехала.
— Здравствуйте, Елизавета Андреевна!
— Здравствуй, здравствуй, покажись. Что это ты не очень здоровой выглядишь.
— Легкие не в порядке.
— Ну да, жизнь нездоровая, вот и легкие не в порядке.
И эта осудила?
— Ложитесь вы там бог знает когда, встаете поздно, режима нет.
— Какое поздно, Елизавета Андреевна, у нас репетиции начинаются ровно в одиннадцать, минута в минуту, поздно не встанешь…
— Что ж это, по-твоему, рано — в одиннадцать? Это уже не утро — день. В старину в двенадцать люди обедали.
Прежде тоже у нее был этот тон: мол, никто из вас не знает, что к чему, я одна знаю, слушайте меня. И старину любила упоминать для назидания и образца, хотя знала ее только по книгам и сама никогда в двенадцать не обедала, а прожила среди всяческой ломки и перемен многотрудную жизнь сельской учительницы. Как я ее слушалась, подумала актриса, каждое слово ее запоминала, как дорожила ее похвалой… Грустно было смотреть на эту худую шею, длинно торчащую из кружевного воротничка.
— В старину люди с петухами вставали, с петухами ложились, потому и были богатырями.
Актриса приняла вид несмышленыша, кругом зависимого от взрослых.
— Вы правы, Елизавета Андреевна.
— Ну да, права.
— Я иногда думаю: как мы действительно неправильно живем.
Елизавета Андреевна подобрела.
— Ну, ваш брат артист статья особая, что правда, то правда. Такие уж у вас производственные условия. В общем-то ты молодец, что сумела достигнуть своей цели. Имела цель и добилась. Каждый человек обязан иметь цель и добиваться, какие б ни были трудности.
— Елизавета Андреевна, — сказала актриса как могла почтительней и мягче, — я к вам собиралась. Так хотелось повидаться. Я так рада, что вам тоже захотелось и вы пришли.
Она достала из чемодана подарки. Елизавета Андреевна была тронута, но сказала:
— А все-таки первая твоя цель была более высокая. Быть артисткой далеко не то, что преподавать литературу. Согласись.
И не выдержала, спросила:
— Ты замужем?
Потом стала говорить о Гале.
— У нее нет жизненной цели, меня это очень беспокоит. И, не имея цели, хочет ехать поступать в институт. И сама не знает в какой.
— А что, здесь сидеть? — спросила Галя. Голос у нее был низкий, глуховатый.
— Смотря зачем здесь сидеть. Посмотри на Соню.
— Чего мне смотреть на Соню.
— На кого же смотреть, если не на Соню? Соня поступила патриотично: окончила школу и осталась в колхозе. Соня поступила как советский человек.
— А кто в институт поступает — не советский?
— Ты мне скажи, в какой институт ты хочешь? Какая у тебя цель? А раз нет цели, работай в колхозе.
— Что ж, значит, в колхозе тем работать, у кого цели нет?.. Соня эту работу любит, а я не люблю.
— Работу надо любить всякую. Нехорошо так говорить. Получается, что ты колхоз не любишь.
— Что ж мне — говорить, что люблю, когда не люблю?
Они толкли эту воду в ступе упрямо, ни одна не хотела первой выйти из нелепого спора.
— Зато Соня — знатный человек.
— А я не хочу быть знатной.
— А чего ты хочешь?
— Я не знаю.
— Тогда слушай, что я говорю. Вот и мать не хочет, чтоб ты уезжала.
Мачеха вдруг зашевелилась.
— Да я почем знаю, — сказала она. — Хочет — пускай едет, мне что.
Красные огоньки тревожно задрожали возле ее щек.
Елизавета Андреевна поднялась с достоинством.
— Ну хорошо, — сказала она, — в конце концов впереди еще целый учебный год. Мы еще об этом поговорим.
Актриса вышла проводить ее.
— Не знаю, что с ними делать, — говорила Елизавета Андреевна, идя через двор. — Району нужны рабочие руки, и они разбегаются. Ты должна на нее повлиять, как старшая сестра.
— Я помню, — сказала актриса, — как вы горячо меня поддерживали, когда я решила ехать в Москву.
— Ну да. Ты очень была способная. И потом в те годы экономика района…
— А Галя неспособная?
— Менее способная. У нее по математике тройки.
— Как узнать заранее, Елизавета Андреевна, кто на что способен. По математике тройки, а вдруг там что-то такое вызревает… А вообще девчатам в здешних местах приходилось трудно, не знаю, как сейчас.
Елизавета Андреевна озабоченно нахмурилась:
— Да и сейчас. Кто не хочет работать в колхозе, тем у нас плохо. Санатории на зиму сокращают штат. Пансионат то же самое. В магазинах, на почте — какие у нас учреждения? — все укомплектовано, люди держатся за свою работу руками и ногами… Ходят девчонки со средним образованием неприкаянные, злые. А мы их каждый год выпускаем еще, еще…
Их догоняла Галя. Они простились.
— Ты же в школу зайдешь, посмотришь, какие у нас перемены? Мы физкультурный зал оборудовали!
— Непременно зайду, Елизавета Андреевна.
6Те, кто после войны заселил этот край, устроили кладбище для своих мертвых высоко на склоне, обращенном к западу. Солнце, сойдя с зенита, до вечера светило на пирамидки и кресты, торжественно вознесенные над поселениями живых.
Пирамидок и крестов было не много. Мало кто здесь умер за двадцать лет. Люди переселялись сюда в большинстве здоровые, нестарые, и климат их встретил благодатный.
Давно не было дождя, трава на горе сгорела, могильные холмики были изрезаны трещинами.
Актриса упала на землю, охватила холмик руками, прильнула к нему головой. Ей казалось, что у нее разорвется сердце, и в то же время ощутила облегчение, успокоение, будто эта могила долго ждала, пока она придет, и вот дождалась.
Она лежала, без слов прося у могилы прощения, а солнце, спускаясь к закату, палило ей щеку, а земля под ней была вся горячая.
Поцеловала эту землю, поднялась, стряхнула с себя пыль и былинки. Галя стояла поодаль, покусывая сорванный стебелек. Помолчали, потом актриса сказала:
— Надо будет покрасить пирамидку.
— От солнца облупилось, — сказала Галя. — Пройдут дожди, я опять покрашу.
— Жаль, что цветы нельзя посадить.
— Весной тюльпаны цветут, — сказала Галя, — по всей горе.
— Да! — сказала актриса. — Красные! Я помню!
Она медленно пошла по тропинке, Галя рядом.
— Он был добрей и чище всех людей на свете, — сказала актриса. — Очень он мучился?
— Да нет, не очень. Только выпьет когда.
— Зачем же ему давали!
— Мама не давала. Он потихоньку пил. У соседей трешку займет и пьет.
— За это нельзя судить сурово, — сказала актриса. — Это болезнь, от нее лечат, и не все вылечиваются.
— Очень плакал, как на операцию ложился.
— Боже мой!
— Ничего, говорит, я в жизни не сделал, ничего и никому.
— Ах, неправда! Он воевал, потерял ногу…
— Ничего, говорит, не дал, кроме ноги. Смеется, а у самого слезы текут.
— Боже мой! — повторила актриса и сама облилась слезами. Остановилась и плакала долго, сморкаясь.
Опять пошли. Покрасневшими глазами она смотрела на темно-синее море, такое большое с высоты, на горы, похожие цветом на львиную шкуру, на разбросанные внизу селения, виноградники, белые здания санаториев в темных садах.
