Вера Панова - Сестры
Толик сказал:
— Делаем «Бесприданницу», сыграешь Ларису, ты знаешь какая будешь Лариса!
Она взглянула в зеркало, увидала себя Ларисой, восхитилась, ужаснулась.
Ее вызвали в киностудию, и после недолгой пробы с нею говорил недосягаемо знаменитый, недосягаемо авторитетный товарищ. И другие присутствовали при этом авторитетные, важные, годящиеся ей в деды.
Она подписала договор, рука не дрогнула. Ну и что, пришло ей в голову, ведь что-нибудь в этом роде непременно должно было произойти, я всегда знала, только не знала — что именно. Седые деды с любопытством взглянули, как девчонка в чиненых-перечиненых туфлишках подписывает договор на новую, жуткую свою судьбу.
Из Мосфильма пошла пешком, чтобы в одиночестве пережить этот час сполна, дотла. После большого снегопада грянула оттепель, все потекло. Шаркали метлы, гоня воду с тротуаров, вечерело, спешили люди. Мокрыми ногами актриса медленно шла по громадам улиц и моста. Наедине с собой не нужно было принимать спокойный вид, задыхалась сколько хотела.
Хорошо, когда хорошо, думала она, когда получается и они хлопают. А как не получится почему-нибудь и начнут зевать — срам какой, срамотище, господи, тогда что же, тогда топиться только, и больше ничего!
Этим фильмом разве кончится, думала она, разве они отступятся, вот уже этот сказал — надо переходить в театральный институт. Но это же сумасшествие, изломать весь свой план, такой красивый и солидный, и ринуться неизвестно куда, где тебе, может быть, совсем не место. Где будешь ты ни то ни се. Жалкой будешь. Ничтожной, вот.
Как будто они не могут ошибаться, авторитетные. Им кажется — талант, а вдруг не талант?
Но сладкий ком подступал к горлу, и слова запели в ушах как музыка:
Жизнь моя, иль ты приснилась мне?
Словно я весенней гулкой ранью
Проскакал на розовом коне.
А вокруг моста пространство было распахнутое, и небо над ним тоже большое, бледно-зеленое, с длинными полосами. В широких пространствах перемигивались светофоры.
…иль ты приснилась мне?
Словно я весенней гулкой ранью…
Огни светофоров растеклись в ее слезах, хлынувших вдруг.
Бесприданницу она тогда не играла. Сыграла уже в профессиональном театре, профессиональной актрисой.
4Теперь ехала на отцовскую могилу.
В такси еще двое было пассажиров, пожилая женщина с очень загорелым лицом, в платочке в крапушку — виноградарь или животновод, определила актриса, и гражданин с портфелем, как видно, из местных работников, он сидел рядом с шофером, и они всю дорогу разговаривали о том, правильно или неправильно московская газета критиковала каких-то областных начальников. Женщина в платочке прислушивалась со вниманием и раза два вставила слово, а актриса не знала этого ничего и думала о своем, глядя в окошечко.
Дорогу за эти годы проложили новую. Выпрямили, и шире она стала.
Машин стало больше…
Когда-то я думала: вернусь уже не одна — с мужем и с ребенком. Приедем проведать папу и скажем: «Папа, голубчик, тебе ведь здесь плохо. Поедем с нами!»
А еду одна, и папы нет.
Вон сколько стало машин…
Разрослись виноградники…
Как получилось, что я еду одна?
И она вникала в причины, по каким у нее до сих пор нет ни мужа, ни ребенка и нет даже особенного желания их иметь. И так протекла долгая дорога — дольше, чем по воздуху от Москвы до Симферополя.
Уже близко.
Совсем близко.
Проехали мимо здания школы.
Завтра же зайду, подумала актриса, повидаюсь с Елизаветой Андреевной. Если ты еще жива, моя старушка.
Из окошечка такси, издали, поселок — кусочки рафинада, рассыпанные на горном склоне.
Подъезжаешь — куда-то девается сахарная белизна домиков, поселок растягивается и становится некрасивым.
На шоссе выбежали: почта, магазин и аптека, расстояние между ними, должно быть, по полкилометра.
Базар: два длинных стола под навесом, два-три ларька, горсточка людей что-то продает и покупает. Вокруг базара — серо-желтая пустыня, по ней тропки во все стороны. Боже мой, как десять лет назад.
Боже мой, боже мой, а вон в гору та тропка, по которой он подымался, проводив меня.
Те же извивы у тропки.
Так и вижу, как он шагает, взмахивая ногой.
Зачем я приехала, подумала актриса.
Вдруг охватила ее тоска, что сию минуту она высадится на этом асфальте и пойдет.
Его там нет, зачем я туда? Когда был он — не приезжала, а сейчас, здравствуйте, приехала. Что они мне, что я им?..
Вон наш дом. Почему наш? Нас нет там. Их дом. Мачехин.
Сколько раз она плакала, когда он женился.
Жили себе, вдруг является какая-то женщина. Большая, вся широкая, спереди и сзади, брови широкие черные. Повесила жакетку на гвоздь и стала приказывать и рожать детей.
Как-то сразу установились в доме нечистота, чад, ругань, и отец больше стал пить.
Что ни вечер приходил выпивши, а мачеха на него кричала. Однажды она его ударила рубелем для катанья белья. Но тут не своим голосом закричала актриса, и мачеха бросила рубель. Так что когда на детский вопль прибежали соседки, уже было тихо, и мачеха им сказала:
— А вам тут чего, вас кто сюда просил?
И ушли с отцом в свою комнату как ни в чем не бывало. А актриса легла, руки и ноги у нее стали как лед, ей показалось, что она умирает…
Кормя ребенка, мачеха с открытой грудью ходила по двору, выходила на улицу, шла в магазин. Она это делала словно кому-то назло. И на язык была бесстыдна: ей нипочем было произнести страшные, гнусные слова, от которых свет делается не мил. А о курортницах в их красивых купальных костюмах она говорила:
— Такие-сякие, бессовестные, и не постесняются.
Неряха: грязным фартуком вытирает и руки свои, и стол, и ребенку лицо. От нее пахнет луком, салом, потом. И она ненавидит тех приезжих, нарядных, в ярких платьях.
Всех женщин ненавидит, ни одну при ней похвалить нельзя — начнет ругаться и говорить о той женщине мерзости. В злобе своей даже не хочет быть похожей на них: не приоденется, не причешется, гребешок висит сзади, уцепясь за волосы двумя зубьями.
— Да, вот такая, ага, что! — кричит отцу. — А ты только на меня обязан смотреть, на других не смеешь!
Растрепанная, тяжелая, сидит, бывало, на камне в их пустом дворе, у темных больших ее ног ползают детишки, похожие на цыганят, и она на них смотрит без ласки, без интереса. Лузгает семечки и смотрит каменными глазами. Будто не ее дети. Будто и своим кровным она не мать, а мачеха.
И актриса перестала плакать.
Выросла, поумнела и подумала: а ну вас. Еще умирать из-за этого. И не подумаю.
Работая по дому как батрачка, старалась учиться получше да читать побольше. Знакомая библиотекарша давала книги и журналы из санаторской библиотеки. Радио было в доме, репродуктор.
5Еще бедней и грязней показался отчий дом после разлуки. Галя, сестра, жарила оладьи, чад стоял до потолка, и открытые окошки не помогали. Мачеха завела оладьи и купила пол-литра, потому что была довольна подарками, которые привезла актриса, мачеха не ожидала подарков, да еще таких роскошных, при жизни отца падчерица присылала только деньги. Теперь же на кровати были разложены отрезы шерсти и шелка, заграничные кофты, и богатая скатерть, и свитер для Витьки, и разные красивые мелочи, каких никогда не бывало в доме. Мачеха предвкушала, как будут приходить соседки и рассматривать, и хвалить, и завидовать, а она им будет говорить небрежно:
— Вот, я ее призрела, не побоялась пойти за вдовца с девчонкой, еще и инвалида, теперь она мое доброе вспомнила.
Актриса могла бы сыграть эту сцену во всех подробностях, до малейшей интонации.
В числе мелочей она привезла сережки с искусственными рубинами. Они предназначались для Гали. Но оказалось, что у той не проколоты уши, и надела сережки мачеха. Что-то с ней произошло, когда по сторонам ее лица, коричневого от загара, загорелись два маленьких красных огонька; какая-то перемена — и она ее почувствовала: с тревожно разбежавшимися в стороны глазами, со странной усмешкой на плоских губах подошла к зеркальцу и всмотрелась и, вынув из волос висевший на двух зубьях гребень, причесалась аккуратней.
Вот тогда она и решила угостить гостью и сходила в магазин. Они сели за стол втроем. Витька был в пионерском лагере, актрисе показали фотографию угрюмого лопоухого мальчика, она посмотрела и не ощутила сестринских чувств.
— Помянем покойника, — сказала мачеха, наливая водку. — Какой ни был, а все жалко.
Актриса глотнула из мутного стакана. Галя, сурово наблюдавшая за ней, тоже еле пригубила. Одна мачеха выпила свою порцию до конца, спокойно, как воду пьют. Спросила:
— Вы на сколько же приехали?
Актриса думала, что едет на четыре, пять дней, но теперь сказала:
