Иосиф Ликстанов - Безымянная слава
— Чи поздно? — сквозь зевоту спросил старик яличник. — Мабуть, билын ни одной собаки не буде… Ну, айда!
На весла сел Киреев. Он повел ялик длинными гребками, вкладывая в тяжелые весла всю силу. Грудь глубоко вбирала соленый вязкий воздух, мысль быстро очищалась, успокаивалась.
Громада города, оставшаяся за кормой ялика прямо перед глазами Степана, угадывалась по отсветам редких уличных фонарей на стенах домов и каменных изгородях, по освещенным тут и там окнам в невидимых домах. Большой-большой город, такой прекрасный днем, такой таинственный ночью, непривычно большой для Степана город с десятками тысяч существований и судеб, в общении с которыми должна сложиться еще одна судьба — судьба Степана Киреева. Что сулит большой город молодому журналисту, еще далекому от уверенности, что он именно журналист и никто другой?..
Степан отрывочно припоминал сегодняшний день, когда его, Киреева, без околичностей приняли на работу. Припомнилось лицо редактора Наумова — бледное, с остроконечной бородкой, неулыбчивое. Редактор, подписывая временное редакционное удостоверение на имя Степана Федоровича Киреева, сказал: «Надеюсь, вы справитесь с работой, и после испытательного срока мы вручим вам постоянное удостоверение…» А Нурин? Этот человек был так обворожительно и весело любезен во время разговора в редакторском кабинете! Да-да, «будем уважать друг друга», а сам ушел на концерт и даже не позвонил, заставил ждать попусту.
— Через бухту перевезешь, а через море тебе слабо, — сказал яличник, прикрыв одобрение шуткой.
— И через море перевезу, — ответил Степан, мерно вытягивая весла на грудь.
— Может, и перевезешь, — согласился старик. — С молодой силой можно и через море. Ничего, можно…
Ялик коснулся пристани. Пассажиры вышли. Юноша протянул старику монету.
— Заткнись своим пятаком, сам греб, — отказался тот.
С пристани Степан бросил тяжелый медяк на дно ялика.
— Тю, дурный! — добродушно ругнулся старик.
2
Старшая медицинская сестра морского госпиталя Раиса Павловна Киреева сразу по приезде в Черноморск очень удачно сняла дом, принадлежавший госпитальной сиделке Марии Шестак. Двухкомнатный дом, крытый круглой пестрой черепицей, имел много привлекательного. Окна выходили на маленький пляж; из них открывался вид на бухту и на город; угловая веранда могла служить летней столовой, в передней висел неуклюжий эриксоновский телефон, похожий на шарманку, привинченную к стене; возле самых ворот в гранитную позеленевшую чашу из трещины скалистого холма падала с вечным звоном струйка ледяной воды. Но, пожалуй, особенно нравились новым жильцам три кипариса, росшие во дворе, три великана, высокие, как башни, и неподвижные, как скалы. Они отделяли дом от крохотной глинобитной хозяйской, тщательно выбеленной мазанки.
Дверь в доме открылась, лишь только Степан со двора поднялся на веранду. Мать засиделась допоздна, поджидая Степана с минуты на минуту.
— Попал в редакцию и, конечно, забыл обо всем на свете… — Она тут же смягчила упрек: — Впрочем, это даже хорошо. По крайней мере, мы с Марусей успели все сделать.
Вслед за нею Степан вошел в дом и остановился на пороге своей комнаты.
Большая комната, которую он знал всего три дня, неузнаваемо изменилась. Хозяйская обстановка — деревянный диванчик, сосновый стол, узкая железная кровать и три венских стула — потеряла свою жесткость, стушевалась перед вещами, принесшими издалека тепло и уют старого родного дома. С благодарной улыбкой Степан рассматривал коврики на стене и на полу, темно-синее покрывало на кровати, шторы и занавески, свою библиотечку на полке и этажерке.
— Чудесно! — сказал он. — Но как ты привезла вещи с вокзала? Неужели не могла повременить день-другой? Я все сделал бы сам.
— Да, уж ты сделал бы сейчас, устроившись в газете! — усмехнулась мать. — Обошлись и без тебя. Я съездила на вокзал и выкупила багаж, а Маруся и Виктор Капитанаки перевезли вещи в ялике через бухту, внесли в дом, распаковали. Очень услужливые ребята, особенно Маруся… Я сказала ей, что ты пишешь книгу, и она входила в твою комнату на цыпочках… Что ж ты не полюбуешься розами? Это Маруся притащила откуда-то целый сноп.
— Ничего не поделаешь, придется быстрее закончить повесть, чтобы оправдать этот первый аванс, — отшутился Степан.
В комнате матери тоже все стало уютно и по-домашнему привычно. В этих китайских и японских безделушках, в этих бесчисленных вышивках — дорожках, салфетках, накидках — была вся история их семьи, дней счастья, когда возвращался из заграничных плаваний отец, дней ожидания отца, дней молчаливого раздумья матери, склонившейся над очередной вышивкой с иглой в тонких пальцах.
Мать усадила Степана за стол, накормила тушеной камсой, приправленной лавровым листом и перцем, и, почти ничего не спрашивая, заставила его рассказать все-все… Она умела расспрашивать без вопросов, так как владела тайной материнского внимания, и, незаметно для Степана, подсказывала течение рассказа взглядом своих глаз, то просто внимательных, то обеспокоенных. Он рассказал, как его встретили в «Маяке», что ему поручили, добавил, что надеется справиться со своим участком, и немного смутился в душе, когда ее глаза радостно улыбнулись.
— У тебя, конечно, выработался хороший слог, ты легко пишешь! — проговорила она с гордостью. — Писательство у тебя в крови. Отец ведь тоже пробовал… А помнишь, негодный, как ты отлынивал, когда он заставлял тебя заучивать Тургенева наизусть?
Конечно, перебирая вслух сегодняшние события, Степан и словечка не проронил о том, что ответственный секретарь редакции Пальмин отнесся к нему сухо, даже как будто недоброжелательно, промолчал и о проделке Нурина, и о разговоре с Сальским. Зато подробно объяснил матери, что такое фикс — небольшой твердый оклад, который ему положен, — и что такое баллы, которыми оцениваются все напечатанные материалы. Балл — 37 копеек. Самая маленькая заметка в несколько строчек оценивается в один балл. А сколько таких заметок можно сдать в день! Словом, зарабатывать он будет немало.
— Хочешь или не хочешь, мама, но я скоро заберу тебя с работы и заставлю отдохнуть, — заявил Степан.
Непростительная ошибка! Он должен был помнить, что его мать, жена моряка, верит в везение и невезение и что она подавлена черной полосой в их жизни — гибелью отца, ее болезнью, необходимостью сменить любимый родной город на чужбину… И нельзя… нельзя так торжествовать по поводу первой же удачи!
— Там видно будет, — коротко и недовольно ответила она и, поджав губы, замкнувшись, стала убирать со стола.
Из тишины наперегонки вырвались звоны склянок в бухте за открытым окном — звучные колокольные склянки военных кораблей и разноголосые, то заунывные, то дребезжащие, склянки береговых военно-морских баз и мастерских.
— Восемь склянок, полночь, — сказала Раиса Павловна. — Засиделись, а завтра надо пораньше встать и мне и тебе.
— Как сердечко? — спросил он на прощанье.
— Не забудь поблагодарить Виктора и Марусю за помощь! — И Раиса Павловна закрыла за Степаном дверь, не ответив на его вопрос.
Он прошел к себе, и дальше началось таинственное.
В своей комнате Степан зажег и тотчас же погасил свет, бесшумно растворил окно, выходившее во двор, сел на подоконник и прислушался. Тишина… Хозяйская мазанка смутно белела за кипарисами.
Он едва слышно свистнул сквозь зубы, и в ответ совсем близко услышал тихий-тихий смех.
— Зачем вы прячетесь? — спросил Степан, обратившись к ближайшему кипарису.
— Почему вы так поздно пришел? — шепотом упрекнул его кипарис, применив обычный на юге чудовищный оборот речи. — А вы и сегодня будете вашу книжку писать? Вы поздно с огнем сидите, я знаю…
— Буду писать и сегодня…
— А про что ваша книжка? Вы лучше напишите про то, какие есть девушки всю жизнь несчастные, как горькие слезы.
— Хорошо, — пообещал Степан, не обративший ровно никакого внимания на грамматику своей невидимой собеседницы. — А пока дайте руку, Маруся.
— Зачем? — опасливо спросила она.
— Хочу поблагодарить вас за то, что вы помогаете маме, за цветы.
— Подумаешь, есть за что! — немного разочарованно ответила она.
От кипариса отделилась маленькая тень, горячая рука недоверчиво легла в руку Степана, наклонившегося с подоконника, помедлила, чуть-чуть вздрагивая, дождалась того, что Степан потянул ее к себе, и вырвалась так резко, что он с трудом удержался на подоконнике.
— Ишь быстрый… Лучше вы свою книжку пишите! — засмеявшись, сказала маленькая тень и побежала через двор.
Скрипнула дверь мазанки, таинственное кончилось, оставив Степана с сильно бьющимся сердцем.
Распахнув другое окно, он уставился в темноту, застилавшую бухту, и оцепенел в том состоянии души, когда ощущение счастья заменяет все, и мысли прежде всего, когда настоящее и грядущее воспринимаются как единое, ничем не разделенное целое, когда будущее все же гораздо ближе, чем настоящее, и несравненно лучше его. За окном мерно шумели волны, набегая на пляж из теплой темноты, город там, за бухтой, теперь был обозначен считанными огоньками; если бы это зависело от Степана, он сбросил бы ночь с мира, чтобы скорее начать день и труд.
