Исаак Гольдберг - Сладкая полынь
— Не хотела я тебя, Ксенушка, тревожить, растравлять... Ну, а как теперь ты дозналась, то не горюй, девка. Брось. Не стоит!..
...В душистую летнюю ночь, когда другим крепко спится, — вспоминается многое. И это ли самое главное?
Ксения упрямо глядит в зыбкую неверную тьму единственным глазом и редко-редко вздыхает.
9.По извилистой Белой Реке запали привольно и отдохновенно мягкие луга. Кудрявые тальники редко отгородили паи, ко взгорью рассыпался черемушник. Над тальниками, над черемушником, над цветистой травою стрекочут, как косы, кузнечики, поют, как кузнечики, косы. Ряд за рядом, прокос за прокосом двигаются косцы. Густой зной облил спины едким потом, сквозь рубахи и кофты проступили темные пятна. Над головами вьются рои мошки, мелкий гнус жалит и щекочет шеи, руки, от него трудно укрыться густой сеткой. По краям полей, по границам паев курятся дымокуры: густой белый дым тяжело ползет по земле, бессильный подняться вверх.
Последним в ряду — новый поденщик. Он неуверенно машет литовкой, она позванивает в его руках тревожно и недоуменно. Уже дважды нажимал он носком в землю и дважды идущие впереди его предостерегающе кричали ему:
— Чище!.. Пяткой нажимай, пяткой!..
Три дня тому назад пришел он в деревню и обошел ее почти всю, из конца в конец, и только в одной избе застал хозяйку и обратился к ней за работой.
Он вошел, отмахиваясь от собаки, во двор и у крыльца увидел женщину. Она стояла к нему боком и глядела выжидающе на него. Она коротким криком усмирила собаку и спросила:
— Кого надо?
Он сказал, что ищет работу, что только что пришел со станции и что встречный парень сказал ему, что работа здесь есть.
Женщина все еще боком, не поворачиваясь вся к нему, смотрела на него, на его усталое лицо, на пыльные ноги, на узелок. Подумав, она кивнула ему головой:
— Заходи в избу.
И, сказав это, повернула к нему все лицо. И тогда увидел он обезображивающий ее шрам, вздрогнул, потом скрыл неожиданный легкий испуг и поднялся за нею по шатким ступенькам крыльца.
В избе скупо рассказал он ей, что не смог устроиться в городе, отвык от крестьянской работы, но постарается справиться с нею.
Пока он говорил, она подошла к темному шкафчику, достала оттуда что-то съедобное, поставила на стол.
— Покушай, — просто сказала она. — Поди, промялся...
Не скрывая своего голода, он накинулся на пищу, а женщина, чтобы не смущать его, ушла за перегородку, в куть.
Он уснул в этот вечер на поветях, где свежая, недавно скошенная трава пахла тонкими, волнующими запахами увядания, смешанными с легкой горечью полыни.
Засыпая, он вспомнил о первой встрече с женщиной, с Ксенией, с его временной хозяйкой. Он видел чистое, простое лицо, немного впавшую щеку, неуловимо-трогательную линию брови и упорный, безулыбчатый взгляд карего глаза. Вспомнил, как вслед за тем мгновенное очарование рассыпалось, распалось, когда женщина показала ту, обезображенную, пугающую сторону своего лица.
Но, убаюканный освежающим и бодрящим запахом травы, он уснул крепко и безмятежно...
Идя последним в ряду косцов, он изредка замечал впереди спину Ксении, ее стройные ноги, крепко и легко посаженную голову; следил за сильным и ловким взмахом ее косы. И не мог забыть обезображенного лица.
10.В узелке, который принес с собою поденщик, была пара белья и какая-то мелочь. Когда через три дня, в субботу вечером он устало ужинал рядом с двумя женщинами, младшая, оглядев его, спросила:
— У тебя, Павел, верхней смены нету, што ли?.
Работник отложил деревянную ложку и, нахмурившись, ответил:
— Нету.
Женщина мотнула головой, словно ответила себе утвердительно на какой-то вопрос:
— Спать ложиться будешь, кинь мне рубаху-то. Постираю тебе к утрему... Вишь, срамно-то как. Заносил ты ее больно.
Работник ничего не ответил, наклонил голову над хлебом и сжал обветренные губы. Только немного погодя, поглядывая в сторону, он словно спохватился:
— Спасибо... Только беспокойство вам...
— Какое беспокойство! Я заодно со своим постираю...
В воскресенье работали, урывая погожие сеностойные дни, только до обеда. После работы работник в вымытой хозяйкою рубахе выходит на деревню, которую еще не успел он по-настоящему оглядеть.
У ворот на лавочках сидят старики. По пыльной улице носятся ребятишки. В горячем воздухе сухо плещутся звуки: ребячий крик, громкий говор, позванивающий хрип гармошки. Работник идет мимо стариков, здоровается с ними. Старики взглядывают на него, глядят ему вослед, говорят о нем за его спиною. Из окон выглядывают бабы и девки, смеются, задорно поблескивая зубами.
С верхнего конца деревни навстречу работнику с усиливающимся звоном гармошки движется ватажка парней. Они молча и сосредоточенно шагают под песню гармошки, гармонист молча и сосредоточенно раздирает, раздувает меха.
Работник хочет посторониться, разминуться с парнями, но его заметили, его оглядели, к нему устремились, ему кричат:
— Эй, паря! Заворачивай с нами!
— Иди в нашу кампанью!
— Гуляй сюда!
Его окружают. Он глядит на парней, видит тянущиеся к нему руки, здоровается. Нехотя, невесело и вяло пристает он к ватаге и вместе с нею идет обратно по широкой пыльной улице.
Гармошка хрипит мехами, выкрикивая частушку. Парни молчат, парни молча вздымают горячую деревенскую пыль.
Идущий рядом с работником говорит ему:
— Ты городской! Тебя как звать-то, городской?
— Павлом.
— Ты, Павел, приходи вечером на вечёрку. С тебя вспрыски полагаются. Поставишь?
Остальные парни слушают, ждут ответа.
— Ладно! — говорит Павел, — поставлю. Возьму у хозяйки заработанное да поставлю.
Парни одобрительно кивают головами. Гармонист перестает играть и ухмыляется:
— Возьми, возьми! Только навряд ли у кривой-то, у партизанши деньга водится!
— У партизанши?!
Павел, работник, изумленно глядит на гармониста, всматривается в других парней:
— Почему партизанша?
— А глаз-то ей белые выхлестнули.
— В девятнадцатом году. На линии...
Павел отводит глаза от парней, оглядывает свои сбитые, запыленные сапоги. Гармошка снова гудит переборами, парни снова молчат. Тогда Павел приостанавливается и отстает от ватаги.
— Ты куда?.. Ты пошто?..
— Я, ребята, пойду... Нужно мне, — изворачивается Павел.
— Ну, иди! Ступай! — кричат парни: — Ты не забудь только вечером выставить!
— У Потапихи!.. Крайняя изба от паскотины!..
Парни уходят. Пыль вьется за ними. Звуки уползают. Павел остается один. Смотрит на потемневшие старые бревенчатые стены изб, на серую улицу, смотрит вдаль, туда, где изба его хозяйки.
11.Жаркие дни тают одни за другими. На покосах круглыми шатрами выросли душистые копны. По пологим склонам пашен выстроились шеренги суслонов. Горит работа, горят руки от работы. Ночью уставшее за день тело сразу тонет в мягком бездонном сне. Ночью густой, беспрерывный и жаркий сон кутает деревню, обволакивает ее, колдует.
Павел засыпает сразу же, как только добирается до постели. Непривычный полевой, крестьянский труд накаляет тело жгучей усталостью. Руки и ноги ноют, в ушах стоит серебряный протяжный звон, в голове нет мыслей.
В голове нет мыслей — и это самое сладкое, самое настоящее, самое нужное.
Потому, что Павел принес с собою городские, свои, тогдашние (о том, что было до домзака и там, в камерах и на пустынном тюремном дворе), ненужные здесь мысли.
Ночью Павел редко просыпается. И утрами — ясными, розовыми и волнующими утрами — он с трудом продирает глаза, и часто видит возле себя хозяйку, Ксению, которая трясет его за плечо и громко кричит:
— Заспался! Будет спать!.. Вишь, солнце-то уж где!..
И когда, проснувшись от чужих прикосновений и громкого голоса, он замечает склонившуюся над собою Ксению, Павел весь съеживается и замирает и ждет чего-то.
Но уходит хозяйка, он выскакивает во двор к полубочью с холодной водой, плескает себе на руки, на лицо расплавленную свежесть утра и, наскоро позавтракав, отправляется в поле.
Но наступает неизбежное утро, когда Павел, проснувшись, схватывает Ксению за руку и не соображая, не думая, как во сне, который только что отлетел и еще виснет вот где-то здесь близко, тянет к себе. И чувствует, что рука Ксении, поддавшись в первое мгновенье, сразу крепнет, напрягается в сопротивлении, и голос женщины, ставшей сразу жестоким и отчужденным, звучит властно и угрожающе:
— Но-но!.. Не балуй!.. Думаешь, ежли кривая, так можно?!
Сон тает без остатку. Павел убирает быстро и тревожно свою руку и виновато молчит.
А потом целый день, на работе, за обедом и позже, за неторопливым ужином, прячет свои глаза от женщины, норовит уйти, когда можно, от ее взгляда. И только в полутьме остывающего вечера, прежде, чем уйти спать, ловит Ксению и просит:
