Михаил Булгаков - «Мой бедный, бедный мастер…»
Но вот один солдат сорвал с головы его матери золотой венец и с насмешливой улыбкой передал своим товарищам…
Теперь уже Ингомар не мог более удержаться от овладевшего им гнева. Исступленный, бросился он в толпу, работая около себя вправо и влево кулаками, чтобы силою пробить дорогу к матери… Но это ему не удалось. Один из солдат грубо толкнул его в грудь, отчего он зашатался и упал навзничь, ударившись головою об острый камень: из глубокой раны тотчас же потекла обильная кровь. В глазах у него потемнело, и только неясно видел он, как они потащили мать его к хижине. После этого он потерял сознание.
Когда он пришел в себя, он уже не видел ее и все казалось ему сном. Однако только на короткое время он мог поддаться этому обману, потому что скоро он услышал из хижины жалобные вопли ужаса. Мать, очевидно, там заперли; в то же время он заметил, что дверь к ней крепко была притворена. Что же с нею хотят делать? В это время один из солдат притащил головню и положил ее на сухую соломенную крышу, которую вслед за тем охватил огонь. С быстротою молнии Ингомар понял намерение римских солдат. Стиснув губы от бешенства, он энергично вскочил на ноги… Но он опять сильным толчком был отброшен назад и, когда стал отчаянно защищаться, его руки и ноги были схвачены, т. е. цепочка (которую ему подарили воины за ловкое метание копья.— В. Л.) сделалась цепью, как предупреждала его сестра. И вот теперь он лежал в нескольких шагах от хижины, где горело самое дорогое для него, что он до сих пор имел и что спасти он все-таки был бессилен. С часто задерживаемым дыханием он прислушивался к воплям матери, которая должна была умереть такою ужасною смертью… Сопровождаемый по сторонам воинами, он вместе с другими принужден был оставить место своей родины…
— Альбруна! — шепнул он в отчаянии.— Зачем я не послушал тебя!…
И слеза упала на его скованные руки» (С. 17—19).
Встретив через несколько лет сестру, Пилат, теперь уже видный военачальник, услышал от нее такой рассказ:
«Помнишь ли ты ту ночь в римском лагере? Тогда ты не послушался. И знаешь ли ты, какие были последствия твоего тогдашнего упрямства? Если ты еще имеешь сердце, то ты не забыл горящей хижины и ужасных воплей нашей матери… Я все тогда видела с дуба (здесь и далее выделено мною.— В. Л.). Я хотела спасти мать, когда вы ушли, но было уже поздно. Во всю жизнь я никогда не забуду мучительных часов, которые я тогда провела на дереве. Быть близко к ней и в то же время так далеко. И все это, Ингомар, было наказанием за то, что ты, в своей привязанности к римскому блеску, пренебрег моим первым предупреждением… Это проклятие твоей первой трусости, твоего первого безумного поступка…» (С. 65—66).
Можно только подивиться тому, как Булгаков умел читать источники, находить в них самое сокровенное, а затем использовать найденное в своих уже тщательно продуманных сюжетах. В данном случае описание в легенде попыток Пилата и его сестры спасти в безнадежной ситуации свою мать послужило основой для создания главы «Казнь» и раскрытия образа Левия Матвея.
217
— Что тебе надо? Зачем подошел ко мне? Что ты хочешь еще от меня? — Совершенно немыслимые для евангельских повествований слова. Но они находятся в полной гармонии с отчаянным криком царевича Алексея из чернового варианта «Петра Великого» (Булгаков работал над либретто к опере «Петр Великий» в одно время с «закатным романом» и потому «переклички» естественны): «О, признак страшный, роковой, повсюду гонится за мной, гнетет меня и давит! Нет, никогда меня он не оставит!»
218
— Игемон…— Это последнее слово Иешуа перед смертью (последним словом Иисуса Христа было: «Свершилось!»). И писатель оказался трагически гениальным провидцем, ибо в последние часы своей жизни, находясь в полузабытьи, он повторял: «Я хочу, чтобы разговор шел… о… Я разговор перед Сталиным не могу вести…» И далее, многократно: «Ответил бы!… Ответил бы непременно! Я ответил бы!»
Булгаков умирал с мыслью о несправедливом «игемоне»…
219
Надо сказать правду, все мы люди! — Эти авторские «лирические отступления» в окончательной редакции были сняты.
220
…пес… Тузбубен…— Типичная булгаковская шутка, основанная на игре слов. В дореволюционные годы известна была полицейская розыскная собака Треф. Будучи карточным игроком, Булгаков без труда придумал собаке более звучную кличку.
221
А может, и Фаланд.— В редакции под названием «Князь тьмы» действует не Воланд, а Фаланд (der Voland означает то же, что и der Faland,— черт).
222
…красавица Сусанна Ричардовна Брокар.— В окончательной редакции «Анна Ричардовна».
223
…до Ваганьковского переулка…— Переулок, соединяющий Воздвиженку со Знаменкой, на углу его расположен Дом Пашкова.
224
Второе отделение… помещалось во дворе, в… особняке…— По всем приметам («…у решетки в переулке…», «…и жители трехэтажного дома, выходившего сбоку…») — это дом № 17, в котором, по иронии судьбы, разместилась бухгалтерия Российской государственной библиотеки.
225
…дядя покойного Берлиоза — Александр Максимилианович Радужный…— В ранней редакции «Максим Максимович Латунский», в позднейшей — «Максимилиан Андреевич Поплавский».
226
…пятьсот штук книг…— Скрытая характеристика «новых гениев», на самом деле представлявших собой молодых людей, наспех напичканных кое-какими знаниями и не имевших даже солидной библиотеки.
227
Квартира в Москве! Это серьезно.— Приехав в Москву, Булгаков писал матери в Киев 17 ноября 1921 г.: «Пишу это все еще с той целью, чтобы показать, в каких условиях мне приходится осуществлять свою idee-fixe. А заключается она в том, чтоб в три года восстановить норму — квартиру, одежду, пищу и книги. Удастся ли — увидим». Спустя два года, 30 сентября 1923 г., он записал в дневнике: «Если отбросить мои воображаемые и действительные страхи жизни, можно признаться, что в жизни моей теперь крупный дефект только один — отсутствие квартиры».
228
Его не радовали ни весенние разливы Днепра…— Незадолго перед этим (текст писался в 1937 г.), в июне 1936 г., Булгаков делился своим желанием в письме С. А. Ермолинскому: «Киев настолько ослепителен, что у меня родилось желание покинуть Москву, переселиться, чтобы дожить жизнь над Днепром».
229
Фрак… Впрочем, если угодно, пиджак…— Булгаков обыгрывает разговор, состоявшийся у него 31 марта 1937 г. с женой американского дипломата Дж. Кеннана. Е. С. Булгакова зафиксировала его в своем дневнике:
«А днем… пришло приглашение на бал-маскарад в американском посольстве, устраивает дочь посла.
До чего же это не вяжется с нашим настроением!
Вечером М. А. позвонил жене Кеннана, а потом я с ней говорила. Она страшно уговаривает прийти:
— Какой-нибудь оригинальный костюм!
— А мужчины будут во фраках?
Она отвечает (с сильным акцентом):
— Нет, я думаю, можно смокинг тоже. Но костюм лучше! Маски даются там.
А где, какой смокинг? Где туфли лакированные? Рубахи, воротнички?..»
230
…шарахнулась большая темная птица, задев крыльями лысину буфетчика. Она… оказалась совой.— Согласно народным преданиям, если сова пролетит над головой человека или, что еще хуже, заденет его, то этот человек вскоре должен умереть.
231
— Марта, проводи!..— В следующей редакции — «Гелла».
232
Я вернулась, как несчастный Левий, слишком поздно.— Далее три листа в тетради вырвано.
233
…а Аримана не видите? — Ариман с другой стороны… вон мелькает лысина…— Из этого «намекающего» текста совершенно ясно, что речь идет о Л. Авербахе, обладателе большой лысины. В следующей редакции этот фрагмент был снят. В дневнике Е. С. Булгаковой имеется запись от 21 апреля 1937 г.: «Слухи о том, что с Киршоном и Афиногеновым что-то неладно. Говорят, что арестован Авербах. Неужели пришла судьба и для них?»
234
Где Мстислав Лавровский? — Он же, ранее, Мстислав Лаврович. Запись Е. С. Булгаковой от 11 апреля 1937 г.: «Мише рассказывали на днях, что Вишневский выступал (а где — черт его знает!) и говорил, что „мы зря потеряли такого драматурга, как Булгаков“.
