Михаил Булгаков - «Мой бедный, бедный мастер…»
А вот свидетельство из Евангелия от Иоанна уже о времени событий: «[не знаешь ли, что] я имею власть распять Тебя и власть имею отпустить Тебя? И Иисус отвечал: ты не имел бы надо Мною никакой власти, если бы не было тебе дано свыше…» (19:10—11).
194
— Ты думаешь, несчастный, что римский прокуратор может отпустить человека, говорившего то, что говорил ты? Безумец! — Это вопрос, который был одним из определяющих для писателя и с точки зрения правды «исторической», и с точки зрения современной действительности. По общему свидетельству евангелистов (в том числе и апокрифического евангелия Никодима), Пилат не сомневался в невинности Подсудимого и утверждал, что «предали его из зависти». Он же неоднократно обращался к иудеям с предложением отпустить Узника. И лишь после того, как он услышал угрозы послать жалобу кесарю на его действия, Пилат резко изменился и фактически немотивированно предал на смерть невинного.
Но для Булгакова нужны были более аргументированные причины «трусости» Пилата. И он их нашел в ряде источников. Сошлемся хотя бы на книгу того же Маккавейского. По поводу «трусости» Пилата в ней сказано: «Кесарь в эпоху греко-римского государства сосредотачивал в своих руках все должности и почести, которые прежде были распределены между главными сановниками и представителями государства. Он был президентом законодательного собрания; он был постоянным главою национальной религии, несменяемым pontifex maximus. Его личность была священною и неприкосновенною… Он стал постоянным консулом, или верховным сановником, над всем римским миром. Наконец, кесарь сделался и императором, или военным главою, которому присягал каждый солдат в легионе. Таким образом, в этом одном человеке сосредотачивалось теперь все государство; потому измена ему была равна измене против государства; „противник кесарю“ должно было звучать как „противник величеству римского государства“. Пилат был amicus Caesaris, который, соединяясь с высшими должностями — легата, префекта, проконсула и др., указывал на близкие отношения к императору. Перестать быть „другом кесаря“, в чем обвиняла его толпа, значило сделаться изменником императору, а вместе с тем и целому государству.
Легко понять после этого, как могли подействовать на Пилата немногие, но страшные слова, так смело брошенные ему в лицо…» (С. 157—158).
Не менее сильно об этом же сказано у Фаррара:
«Пилат задрожал при страшном имени кесаря. Это было заклятое имя, и оно было выше всего. Он вспомнил о страшном обвинении в оскорблении величества… обвинении, при котором бледнели все прочие, которое приводило к конфискации имения, к пытке и было причиною страшных кровопролитий на улицах Рима… Пораженный страхом, неправедный судья, подчиняясь собственным своим опасностям, сознательно предал неповинную жертву на муки смерти» (С. 455). И еще: «Пилату представлялся великолепный случай показать величие кесарского правления и объявить Иисуса невинным, совершенно освободить Его. Но в этом-то он и начал колебаться и медлить… Он стал действовать нерешительно, чтобы только не возбуждать опасных фанатиков. Чтобы явно не высказать, что считает все их обвинения пустыми, он решил наказать публично Иисуса бичеванием, чтобы таким образом обесславить Его, опорочив в глазах народа, и сделать Его притязания смешными, а потом уже отпустить Его на свободу… Но над Пилатом тяготело сознание прежнего преступления; это сознание рождало трусость, а трусость уже есть слабость…» (С. 448). Именно это место в сочинении Фаррара более всего привлекало Булгакова, ибо оно, как на ладони, раскрывало ситуацию, сложившуюся вокруг писателя в 1929—1930 гг.
195
…настал теперь мой час… Полетит весть… самому императору…— Из многих легенд, сложившихся о Пилате, особый интерес представляют так называемые «Письма Пилата» императору Тиверию (в нескольких вариантах). Мы приведем одно из них, напечатанное в книге Н. Маккавейского «Археология истории страданий Господа Иисуса Христа» (Киев, 1991. С. 163).
«Понтий Пилат Клавдию. Недавно случилось, чему я сам свидетель, что иудеи через свою зависть жестоко наказали себя и своих потомков. Именно,— как имели отцы их обещание, что Бог их пошлет им с неба Святого своего, который по достоинству будет называться их царем, и Он обещал, что пошлет Его на землю через Деву: так в мое наместничество, когда Бог евреев послал Того в Иудею и увидели, что Он слепым дает зрение, прокаженных очищает, расслабленных исцеляет, демонов изгоняет из людей, даже мертвых воскрешает, повелевает ветрам, сухими ногами путешествует по волнам моря и делает многое другое, когда весь народ иудейский уверовал, что Он Сын Божий,— начальники иудейские воспылали завистью к Нему и схватили Его и передали мне, и многое лжесвидетельствовали мне о Нем, говоря, что Он волшебник и поступает против их закона. Я поверил, что это так, и предал Его в их волю для бичевания. Они же распяли Его и над погребенным держали стражу. На третий день, в то время как воины мои стояли на страже, Он воскрес: злоба же иудеев возгорелась до того, что они дали деньги солдатам, говоря: скажите, что ученики Его украли Его тело. Но они, хотя взяли деньги, однако не могли умолчать о том, что случилось. Ибо засвидетельствовали, что они видели, как Он воскрес и что взяли деньги у иудеев.— Об этом же доношу, чтобы кто не налгал, иначе и ты не вздумал бы верить лжи иудеев».
196
Явление героя.— Ранее глава называлась более скромно: «Полночное явление».
197
…мужчина лет тридцати восьми…— Булгаков нарочито наделяет героя внешними гоголевскими чертами. Ранее, в «Полночном явлении», герой — «человек лет 35 примерно, худой и бритый блондин…»
198
— Я — мастер…— Фраза, вызвавшая множество толкований и споров у исследователей. Напомним, что в черновой рукописи, датированной автором «7/1. 1934», перед Воландом предстает, вызволенный из тюремного лагеря его помощниками Бегемотом и Фиелло, любовник Маргариты — безымянный Поэт. Это соответствовало замыслу автора, записавшего в тетради осенью 1933 г.: «Встреча поэта с Воландом». Но вот 15 сентября 1934 г. в рукописи герой впервые назван «мастером» (Азазелло, «сменивший» Фиелло, обращается к герою: «Я уж давно жду этого восклицания, мастер»).
Вполне понятно, что Булгаков придавал особое значение понятию «мастер» и мог наделить своего героя (то есть автора романа) этим ко многому обязывающим эпитетом при твердом убеждении в том, что герой действительно достиг в своем творчестве высочайшего мастерства. И события осени 1934 г. как нельзя лучше способствовали тому, чтобы писатель утвердился в этом убеждении.
Возвратившийся из-за границы Станиславский тепло приветствовал Булгакова («…увидел М. А. — поцеловались. К. С. обнял М. А. за плечи и так пошли») и пожелал ставить «Мольера». Писатель, кстати, ждал возвращения Станиславского с нетерпением.
Другие театры изъявили желание ставить «Мольера», и в связи с этим возник вопрос об отзыве на эту пьесу Горького. Е. С. Булгакова зафиксировала в дневнике 8 сентября этот горьковский отзыв: «О пьесе Булгакова „Мольер“ я могу сказать, что — на мой взгляд — это очень хорошая, искусстно (так в тексте, т. е. мастерски.— В. Л.) сделанная вещь… Автору удалось многое, что еще раз утверждает общее мнение о его талантливости и его способности драматурга. Он отлично написал портрет Мольера на склоне его дней… Так же хорошо, смело и — я бы сказал — красиво дан Король-Солнце, да и вообще все роли хороши… Отличная пьеса…» Надо полагать, этот отзыв был писателю приятен.
В это же время Булгаков был принят в Союз писателей. Вроде бы положительно решился вопрос с «Бегом». Предложения на экранизацию «Ревизора», «Мертвых душ» сыпались со всех сторон. Писатель принял ответственное решение о создании пьесы «Александр Пушкин»…
Но, быть может, самым главным событием этих дней (во всяком случае, в плане психологическом) было огромное внимание к Булгакову со стороны американцев. В Москву прибыла группа американских актеров, ставивших у себя в США «Дни Турбиных». Они посетили МХАТ и посмотрели пьесу в исполнении уже прославленных русских актеров (любопытно, что в это же время в зале находилась и группа актеров из Чехии, также поставивших у себя на родине «Дни Турбиных»). Внимание к американо-советскому «контакту» было столь велико, что посол СССР в США А. А. Трояновский обратился к американским актерам с приветствием: «Ваша постановка „Дней Турбиных“ Михаила Булгакова будет, я уверен, вехой в культурном и художественном сближении наших двух стран».
Булгаков многократно встречался с американцами; они были в восторге от пьесы и ее автора и пригласили его посетить США. Посол США в СССР У. Буллит стал настоящим поклонником таланта писателя. Запись Е. С. Булгаковой 6 сентября: «…Буллит опять подошел к нам. Он сказал, что смотрит пьесу в пятый раз, всячески хвалил ее…» Уже позже, в 1936 г., Е. С. Булгакова зафиксирует слова Буллита о Булгакове («необычайно хвалебно говорил о пьесе, о М. А. вообще, называл его мастером»), но эти же слова посол мог сказать писателю и в сентябре 1934 г.
