Валентин Селиванов - Свадебные колокола
Он взял Ленину руку и спросил её:
— Хочешь, погадаю?
Веня незаметно поднялся и ушёл в палатку.
Он зажёг фонарик и сразу увидел карту, которую искал Женя. Она лежала на одеяле, и он, верно, долго изучал её. Он же за старшего у них.
Костёр был совсем рядом с палаткой, и к Вене доносился тихий шёпот.
— Я люблю тебя, Ленка. Слышишь? Давно… когда мы ещё с тобой бегали в школу. Помнишь, я закрывал тебя на ключ, чтобы ты опоздала в школу, и ждал тебя за дверью, ждал, когда ты начнёшь стучаться. А ты убегала на уроки через окно. И потом. Всегда.
— Тише, — ответил голос девушки, — Веня услышит.
— Пусть слышит. Он и так знает всё. Я люблю тебя.
Стало тихо. Только шелестели листья деревьев.
— Почему ты молчишь? — спросил голос Жени.
— Я слушаю тебя. Ты никогда мне об этом не говорил. Только, мне кажется, об этом не нужно кричать и громко говорить.
— Я могу говорить громко. Я хочу кричать, — упрямо ответил Женя. — Я имею на это право.
— Когда получается плохая кинокартина, её рекламируют, как могут. Я против афиш.
— Лучшая реклама фильма — дети до шестнадцати лет не допускаются, — медленно ответил бородатый. — А мы с тобой уже вышли из этого возраста. И ты знаешь, Лена, ещё вчера я чувствовал себя чем-то вроде пластинки, да, да, на которой записана только одна песня. А вот сегодня эта пластинка разбилась. И мне как-то легко. У меня теперь много песен. И все эти песни про тебя.
Стало тихо. Сквозь палатку было видно неясное пятно, костра. О полог палатки уныло бился слабый ветер.
— Пойдём походим? — спросил голос Жени.
— Пойдём, — согласилась Лена.
Венька улыбнулся и с головой накрылся тонким одеялом. От него пахло сухарями.
Всё идёт совсем хорошо, подумал Веня. И Женька, честное слово, славный малый, когда он не корчит из себя Иисуса Христа.
Неожиданно ему почудилось, что над тайгой закричали дикие лебеди. Веньке даже показалось, что он услышал взмах крыльев. И лебединый крик звенел, как далёкий звон колоколов. Веня привстал и прислушался. Было тихо, только шелестели листья.
Гулко упала на палатку шишка. Выходит, ему действительно почудилось.
Спал Веня крепко и спокойно, и сны к нему не являлись. Утром он проснулся позже всех.
Он немного понежился под тонким одеялом и, вылезая наружу, сказал:
— Я проспал. Не сердитесь, таёжные люди.
Небо было совсем не осенним, не ноябрьским. Оно проступало сквозь верхушки сосен и кедров неровными голубыми квадратами. В одном из таких квадратов Веня заметил тонкую белую полоску, оставленную реактивным самолётом.
Ни Жени, ни Лены он не увидел.
Костёр догорал, а их нигде не было видно.
Веня присел у потухающего огня и стал слушать мелодичный звон капель, опадающих с деревьев. Ночью, верно, тоже прошёл короткий дождь. Некоторые капли падали в тлеющий костёр и, негромко вскрикнув, испарялись.
Веня вздохнул и посмотрел на появившегося из палатки второго Калашникова. Парень завязывал на белой сорочке чёрный галстук и смотрел на Веню.
— Они ушли? — спросил Веня.
— Конечно, ушли, — заговорил второй Веня, надевая пиджак. — Я видел собственными глазами. И рюкзаки прихватили с собой. Тоже мне москвичи. Я так и решил ночью, что они убегут от тебя, когда этот бородатый тип всю ночь болтал фонариком.
— Но Лена? — удивился Веня.
— Все люди — эгоисты. И влюблённые тоже и даже больше, чем все остальные, — вздохнул второй Калашников. — Собирайся.
— Куда? — тихо спросил Веня.
Но ему больше никто не ответил. Веня оглянулся кругом (приснилось, что ли, или показалось?) и поднялся. Прислушался. Было тихо. То здесь, то там раздавался печальный звон капель.
Веня ушёл в палатку и начал укладываться в дорогу. Он старательно уложил свой рюкзак и в раздумье съел несколько ванильных сухарей.
Он начал вылезать из палатки. Откинув полог, прямо перед собой увидел маленькие сапожки, по которым сбегала таёжная грязь. Держа в руках рюкзак, Веня выпрямился.
— Уже встал? — ласково спросила девушка и улыбнулась усталой доброй улыбкой.
Веня просто кивнул ей и ответил:
— А я думаю, где это вы гуляете?
— Мы в деревню ходили. С самого рассвета её искали.
Веня внимательно посмотрел на Лену, в её синие глаза, не глаза, а синие подснежники, и спросил:
— У тебя подозрительные глаза. С чего бы это?
Лена обняла Веню и ответила:
— Это бывает только два раза в жизни.
Веня с удивлением смотрел на девушку.
— Это как раз второй случай, — громко сказал бородатый Женя, приближаясь к палатке. Он, верно, слышал конец их разговора. Евгений шёл к ним с рюкзаками в обеих руках и широко улыбался.
— Хватит при мне обниматься, — сказал он, когда подошёл к палатке и положил рюкзаки на землю. — Постесняйтесь, честное слово, дети, и побойтесь бога. — Женя посмотрел на Веню. — Нашли мы всё-таки твой проклятый совхоз. Он совсем рядом. Можешь топать. Там дадут тебе машину, и считай, что ты уже в городе. Сегодня среда.
— Среда? — переспросил Веня.
— Среда, — улыбнулся Бородатый. — То, что и требовалось доказать. А насчёт скандала, помнишь, мы говорили, я устрою. Пусть займутся лесом, в самом деле. Дело не только в восьмом квадрате. Пора менять старые порядки.
Веня вытащил из рюкзака флягу со спиртом и протянул её бородатому.
— Держи. У тебя, ты говорил, спирт кончился. А мне он всё равно теперь не нужен. Лечитесь от гриппа и вспоминайте врача.
Женя трогательно улыбнулся, раньше он не умел так улыбаться, и тихо сказал Вене:
— Это очень кстати, отец. Мы с Леной расписались в сельсовете.
— Ночью очередь, что ли, занимали? — нахмурился Веня.
— Нет, — улыбнулся Женя, — в семь часов утра, как только открылся сельсовет. Принимаем цветы и поздравления.
— Никаких поздравлений! — сухо и резко ответил Веня.
Он сердито, скорее даже обиженно, смерил их взглядом, забросил за плечи рюкзак и молча снял с соснового сука трубу.
— Ишь чего захотели — поздравления! Вы меня взяли свидетелем? А? Я ни разу в жизни не видел, как узакониваются на земле браки. Этого я вам никогда не прощу, пока вы не напишете мне объяснительную записку в письменном виде. Мой адрес нацарапан на фляге со спиртом. Можете целоваться. Я побежал.
Потом Веня ткнул каждого из них в бок и синеглазую Лену тоже, пусть привыкает к таёжным ласкам, молча улыбнулся и пошёл в тайгу.
А двое, крепко обнявшись, провожали его взглядом. Они ничего не сказали ему, всё и так было ясно каждому из них, но что-то им всё-таки хотелось ему сказать. А слов — их так много, хороших тёплых русских слов, которые теперь изучает весь мир, — не находилось.
Веня был уже далеко. Его смешная фигура едва виднелась за деревьями, и труба блестела под солнцем, когда бородатый не выдержал, сложил руки рупором и закричал:
— Венька-а-а! Пух и перо тебе-е-е!
Калашников порывисто обернулся и помахал им рукой. Разве мог он промолчать, оставляя их вдвоём? И его звонкий задорный голос, удаляясь, полетел над тайгой:
— Таёжного-о мёда-а-а!
Через минуту он исчез за стволами сосен, которые теснились и подступали к палатке со всех сторон.
Было девять часов утра. Двое остались совсем одни.
Впереди у них был длинный путь по тайге и её болотам, очень много работы и брачная ночь под тихий шёпот столетних кедров. Но долго ещё они будут вспоминать упрямого и доброго Веньку, который открыл календарь их таёжного медового месяца.
ЧЕЛОВЕК ИВАНЫЧ
Веня шёл недолго, километра три-четыре.
Чащовка скоро кончилась, сменявшись молодым березняком и низким кустарником, почти не тронутым рукой осени, и Веня вышел к посёлку, который разбросал свои низкие домики в неширокой долине.
Курносый мальчишка, стрелявший из рогатки по одинокой вороне, проводил его до правления совхоза. У мальчишки были русые брови, их не было заметно на загорелом лице, и обкусанные ногти. Он был в синем лыжном костюме, от которого пахло нафталином.
— Как у вас директор? Ничего мужик? — спросил Веня, вытирая грязные резиновые сапоги о влажную тряпку на пороге правления.
— Ну, — ответил курносый мальчишка.
Веня узнал всё, что хотел. Он улыбнулся и вошёл в рубленый дом.
В избе было жарко, густо накурено. Туда-сюда бесцеремонно ходили люди. Спорили. Смеялись. Кричали друг на друга и все вместе на кого-нибудь одного. Другие подписывали и сдавали разные бумаги. Хлопали двери. Щёлкал арифмометр. Говорил репродуктор, но Веня догадался и выключил его. Однако тише не стало.
Веня прислушался к разноголосому шуму, но ничего не понял. На свободном стуле дремала пушистая кошка. Она, видно, давно привыкла к такому шуму и смирилась со своей судьбой.
Калашников ещё немного постоял у дверей, разглядывая народ, который толкался, просил семян, торговался, требовал нарядов, и громко сказал, обращаясь ко всем вообще и к каждому в частности:
