Владислав Леонов - Деревянное солнышко
Павлуня виновато промямлил:
— Пойду я, а то как бы чего бы...
— И мне пора, — встал Трофим, чувствуя, как ожил в нем червячок и впился в самую болячку.
Парни не спорили, они только все вывалились во двор — провожать. Там, в темноте, дожидалась хозяина Варвара. Она смирно хрупала сено. Дождь недавно кончился — запахи были еще влажными: пахло мокрой лошадью, мокрым забором, мокрым листом — всем понемножку.
— До свидания, отъезжающий! — сказал Трофим. — Где твоя лапа?
Он протянул руку, ее на лету цепкими пальцами схватил Женька, потряс, отпихнул. Зубки его поблескивали, раздавался острый голосок:
— Знаю, знаю, что скажете! Насчет учебы! Заверяю партком и дирекцию: не подведу коллектив!
— Трепло! — крякнул Саныч.
Женька пихнул его локтем.
Трофим с Павлуней уселись в тележку.
— Спасибо, что пригласили, — сказал старый солдат. — Нас, ветеранов, редко приглашают. Спасибо.
Парни смекали: шутит Трофим, обижается или издевается. Женька на всякий случай ответил:
— Да чего там...
— Не бойтесь, — продолжал Трофим. — Я к вам не полезу — сами грамотные, пляшете лихо. Хозяйничайте, валяйте. Без пенсионеров вам вольнее.
— Вы не так поняли, — сказал Бабкин.
— Да уж понял, Миша!
Им открыли ворота, и они выехали на улицу, под неясную луну.
Павлуня в испуге поднял голову: Трофим сполз с тележки, доковылял до Лешачихиной скамейки, скорчился на ней.
— Ой! — сказал Мишин братец.
Со скамейки раздался сипловатый, болью перехваченный голос:
— Поезжай, я дойду...
Павлуня стал было трясти головой и махать руками, но Трофим приказал:
— Ну!
Павлуня задергал вожжами, поехал, часто оглядываясь.
Трофим остался наедине со своей болью. В доме не гремели Женькины песни, не мучилась гитара. Трофиму было холодно в мокром плаще, он ежился, не мог согреться.
Во дворе Настасьи Петровны послышались голоса, хорошо различимые в ночи. Один — Женькин, его узнаешь за версту, хоть и шипел Лешачихин сын сейчас по-змеиному:
— Пикнешь — голову отвинчу!
Ему отвечал Саныч:
— Совести у тебя нету! Матери тебе не жалко! Прав Трофим: дурак ты!
— А тебе-то что за дело?! Ты мне партком? Или, может, дирекция?! Я сам себе хозяин!
— Дурак ты! — еще раз повторил Саныч.
И в ответ Женька, разом вспыхнув, вскричал:
— Чего вы в мою частную жизнь лезете?! С галошами!
Во дворе кто-то охнул, кто-то крякнул. Трофим распахнул калитку и с минуту не мог ничего разобрать: у его деревянной ноги катались, пыхтели и ругались.
— Встать! — крикнул он.
Картина прояснилась: верхом на Саныче, крепко в него вцепившись, сидел взъерошенный Женька в белой измызганной рубахе и обиженно блажил:
— А чего он сам-то!..
— А я все равно скажу! — глухо выговаривал из-под него Саныч, стуча по земле каблуками и норовя выкарабкаться.
Женька отпустил его, парни встали перед Трофимом, с присвистом дыша.
— Говори! — велел он Санычу.
— Говори, говори! — завелся Женька, не давая товарищу и рта раскрыть. — Все выкладывай, чертов предатель! Я тебе одному, а ты — всему базару! Валяй, предавай!
Саныч, не отряхиваясь, поплелся со двора. Лешачихин сын и в спину ему все шумел:
— Рассказывай, иудин племянник!
Саныч задержался у калитки и горько проговорил:
— А ты — птичка божия!
Стукнула калитка, Саныч ушел, Трофим обернулся к Женьке — тот пятился, словно рак, уползал в дом.
— Стой-ка!
Ни вздоха в ответ.
«Эх вы, хозяева!»
Трофим побрел в свою новую квартиру. Не сделал он по асфальту и сотни шагов, как послышалось фырканье лошадки. На тележке горбился Павлуня. Мишин братец простуженно объяснил:
— Дожидаюсь я, а то он опять вроде...
Как всегда, парень не дотащил до конца фразу, бросив на полпути.
Трофим поднял голову: опять моросил дождь. Он с удовольствием забрался к Павлуне в тележку, усаживаясь, пошуршал сеном. Подковы зацокали, зачастили, зашипели по мокрому асфальту бойкие колеса, полегче стало на душе.
Возле дома Трофим сказал Павлуне:
— Отведи, брат, Варвару, устал я.
Тот горячо ответил:
— Вы не думайте! Я все как нужно!
Трофим кивнул и пошел в новое жилище, где наверху играет баян, за одной стеной гремит пианино, за другой — плачет ребенок.
САМОУБИЙЦА
Утром Трофим проснулся рано: червячок грыз, грызли заботы. Он поморщился, встал. Дальше, бывало, раскручивалось заведенное колесо: быстрое умывание, чаепитие в два глотка, пальто застегивалось уже на улице. Сейчас спешить вроде и некуда: человек в отпуске и к тому же пока без должности — Громов обещал подыскать подходящую. Трофим оделся и поел быстро, накормил и выпустил проветриться кошку, вышел сам.
На улице он, как всегда, постоял, глядя вверх и смекая, каков будет день. Для него неважно, красивая ли вставала заря, голубое ли радовалось небо — он прикидывал, сгодится ли это добро в хозяйстве. Для крестьянского дела нужны и снег, и дождь, и звезды. По звездам он узнает погоду: они растекаются в оттепель, тают в туман и ярко горят к морозу.
«А зачем они мне теперь? — подумал он грустно и посмотрел на звезды просто так. И покачал головой в удивлении: — Красивые, черти! — Но тут же упрямо подумал: — А у нас лучше!» И во тьме, возле бетонной стены, он принялся вспоминать милую деревянную Климовку. Из какого славного бархата было сшито небо над ней! Звезды там висели с кулак, а луна — с дыню. А как пели петухи по утрам! Трофим прислушался — ни коров, ни кочета. Далеко за домами, на краю усадьбы, желто светятся окошки длинной фермы. Трофим представил себе свою ферму — не комплекс на четыреста голов, продувной, огромный, с трубами под потолком и гудом машин, а маленькую, домашнюю, свойскую. Там пахло не железом, а молоком, там, в живом, надышанном тепле, стояли гладкие смирные коровы.
Трофим вздохнул и похромал в конюшню, где ждала его верная Варвара.
— Куда в такую рань? — спросил заспанный сторож, отворяя ворота.
— Закудыкал, — проворчал Трофим, выводя лошадку.
Он с обидой слушал жалобу старых ворот. Директор Громов отгрохал недавно новый гараж, где для каждой машины свое стойло, а тут и лошадей-то осталось десятка два, а внимания к живым тварям нету.
Трофим, размышляя так, подъехал к дому Лешачихи в самый раз: из калитки вылезал Женька, с трудом протаскивая огромный чемодан.
— Садись!
— Не! — Женька спросонья говорил сипло. — Нам не по пути.
— Садись, говорят! — прикрикнул Трофим.
Женька завалил чемоданище в сено, уселся сам.
— А мать?
Женька ответил:
— Я не велел. Слезы будет лить, а я нервный.
Возле моста стоял Саныч. Он, видно, ждал давно: танцевал от холода, тер уши. Увидев его, Женька поглубже засунул голову в поднятый воротник толстого зимнего пальто. Эту одёжу Настасья Петровна напялила на сына, чтобы, упаси бог, не застыл в пути от совхоза до электрички.
Трофим довез парней до станции и, пока они вместе ждали поезда и рассвета, пытливо заглядывал в глаза то Санычу, то Женьке.
Когда подвалила электричка, Женька с облегчением, как показалось Трофиму, убежал от него в вагон. Мимо медленно пошли окна. Проплыла беззаботная Женькина улыбка. Удивленно смотрел на нее Саныч — большие глаза, серьезный рот. Потом окошки начали мелькать быстрей, слились в светлую полосу — и все. Поехал Лешачихин сын в столицу, за глубокими знаниями, за синим дипломом.
— Ну! — требовательно поглядел Трофим на Саныча. — Чего он надумал?
Паренек быстро взглянул в лицо старого солдата и ничего не ответил.
— А я вот прямо к директору сейчас! Пускай проверит, куда этот вертопрах нацелился!
— Проверяйте, — пробормотал Саныч, и глаза его сузились.
Он нырнул в толпу и пропал.
— Ну и ладно! Глядите сами теперь, — обиделся Трофим и подался по холодку в районную больницу.
Привязав лошадку к столбу, он побродил по коридору, сунул направление в окошечко, и ему указали кабинет. Трофим прочитал табличку на двери и, ослабев, опустился на стул...
Его осматривали разные врачи — молодые и средних лет, и у всех были одинаково непроницаемые лица и одни несладкие слова: «Ложиться на исследование».
— Когда же? — тоскливо спросил Трофим.
Ему ответили точно так же, как говорил старенький совхозный доктор:
— Чем скорее — тем лучше.
Трофим, глядя в упор, с гвардейской прямотой бухнул:
— Рак, что ли?
Ответили уклончиво: нет, мол, пока оснований для таких заявлений.
... Неизвестно, сколько просидел Трофим в больничном скверике. Не видел людей, не слышал говора — думал. Думал о той страшной последней схватке, что выпала на его долю, о боли и слабости, о медленном умирании в душной палате среди белых стен и проклятых запахов. Проклюнулись первые звездочки, он зашевелился:
— Помрешь — никто не заплачет.
И ему так вдруг захотелось, чтобы заплакала хоть одна живая душа, чтобы вспомнила. Но друзей у него не было, родных не водилось, и Трофим принялся впопыхах перебирать всех своих знакомых, кому без него стало бы тошно. Таких не оказалось. Знал: случись что — пожалеют сообща, проводят всем совхозом до последней оградки, вспомнят, скажут хорошие слова — и все. И никто не проснется среди ночи в тоске. Спать будет совхоз крепко.
