Алексей Ельянов - Просто жизнь
После долгого пути и мучительных разговоров с администраторами Анюта обессилела, разомлела в тепле, начала капризничать, сердиться.
— Есть же, есть у них хоть что-нибудь, попробуй, поговори еще.
— Да уж говорил я, сколько можно. Нахамят и выгонят совсем.
— Ну попробуй, ну что ты за человек… Надо было заранее дать телеграмму. Поговори, объясни, я умираю от усталости… Чаю бы глоток.
Петр нехотя поплелся к администратору, издали увидел холодные глаза пожилой грузной женщины с ярко накрашенными губами.
— Хоть что-нибудь поищите, кресло, топчан для жены.
— Тоже мне, придумали, может, еще мою кровать потребуете?
— Мы к вам в гости, а вы так…
— Как «так»? У нас много гостей, не вы одни… Я же не виновата, что приехали, когда у нас совещание.
Бессмысленным был разговор, и Петр собрался было уйти, ему вообще захотелось взять такси и вернуться в Ленинград. Во всех путешествиях, когда он был с Ильей на своем транспорте, его не заботило, где, в каком месте ночевать — в палатке, в деревне, да и по городу можно было поездить, поискать гостеприимный дом. Те дороги были летними, мужской компанией, а тут первый такой семейный выезд и — осечка. Было стыдно перед Анютой. Бледная, встрепанная, она сама подошла к стойке и тихо спросила:
— У вас есть что-нибудь сердечное?
— Что с тобой? — испугался Петр.
Анюта взяла его за руку, крепко стиснула пальцы, мол, подожди, ничего особенного.
— Еще немного, и придется вызывать «скорую», у меня всегда так… от переутомления… Ой! — Анюта упала Петру на грудь и повисла.
— Ну что же вы! — крикнул Петр, не понимая, это серьезно или розыгрыш.
Администраторшу проняло. Она суетливо стала рыться в ящиках стола, испуганно и досадливо поглядывая на Петра и Анюту.
— Нет ничего! Куда все подевалось?
Женщина с громким стуком захлопнула ящик, сняла телефонную трубку:
— Вера, как у тебя там? Номер убран? Нет? Не совсем? Ладно, прими гостей. Только по первому требованию освободите, — строго сказала администраторша. Но теперь для Петра и Анюты добрее ее не было человека в целом свете.
На лестнице, где можно было и не притворяться больной, Анюта побежала по ступенькам.
— С тобой не пропадешь, — сказал Петр, едва за ней поспевая.
— А я думала, с тобой не пропадешь.
— Ты еще и актриса, напугала меня…
— Мне и в самом деле было плохо…
Но теперь на лице Анюты были озорство и радость. Номер оказался маленьким, будто игрушечным, с низким потолком и рассохшейся дверью, ее едва удалось запереть. Но до чего же уютно было в своем домике с мягким светом настольной лампы, пестрыми махровыми полотенцами и белой, аккуратно выложенной кафельными плитками ванной, с бутербродами и бутылкой вина на шатком газетном столике.
Наутро Петр решил не будить Анюту подольше и вообще не торопить время. Морозный Новгород поразил его. Из окна были хорошо видны деревья в инее, белые чистые улицы, легкие современные дома и рядом древние храмы — они дополняли друг друга и спорили с обликом, настроением и предназначением своим, — дома мирские и дома духовные.
Анюта спала глубоко и сладко. Ее губы были полуоткрыты, русые волосы разметались по белой подушке. Разрумянились щеки. Дыхание было ровным. Кажется, ничего более прекрасного не видел Петр, ничто никогда не вызывало такой пронзительной нежности, как этот тихий сон Анюты. И кажется, ничего более значительного не было в этом мире, чем ее ровное глубокое дыхание с детским причмокиванием.
На улицу они вышли с радостным ожиданием. Солнце играло в морозной дымке, оно было такого цвета, что казалось нереальным. На Ярославовом дворище тянулись к небу, тоже в инее, голубые луковки церквей. Они вознеслись над землей, бережно приподнимались белокаменными стенами, украшенными окнами-щелочками, выступами и арочками. Церкви были толстостенными, массивными. И все же самыми легкими, будто бы неземными строениями показались Петру именно древние храмы. Ясность, величие, праздник были на их ликах.
И еще подумал Петр о великом назначении искусства, возвышенном и щедром, как любовь, — искусства строить храмы, дворцы, расписывать иконы, придавать металлам и камню нужную, целесообразную форму.
«А на что способен я? — подумал Петр. — Когда придет мой час, и придет ли?»
Пошли через широкий Волхов по крепкому современному мосту. Вода была скована льдом, припорошена снегом, белым-бело было вокруг, как в пору цветения яблоневых и вишневых садов, некстати дышала слева заводская труба да, нелепо нарушая все пропорции, самодовольно торчала телевизионная вышка. Петр отвернулся от нее, посмотрел вправо и влево на просторы Волхова, на могучие стены Детинца и Юрьев монастырь вдалеке и представил на миг то время, когда Великий Новгород утопал в зелени и подъезжающие к нему заморские гости видели одни только бесчисленные купола церквей. А через реку — плотина с мельницей и могучий каменный мост, на который, по преданию, забросил в последний миг поверженный, утопающий Перун свою палицу, чтобы не унималась никогда силушка молодецкая вроде той, какая досталась Ваське Буслаеву, выстоявшему на мосту чуть ли не против целого города в кулачном бою, против сытого боярского да княжеского люда.
Петр притих, когда пришли они с Анютой к церкви Двенадцати апостолов. Приземистая, асимметричная, белокаменная, она стояла на кладбищенской земле, где хоронили людей во время мора — от холеры, от голода или еще какой-нибудь беды.
Самая большая общая могила во всем Новгороде. По одну сторону церкви возвышались новые блочные дома, от них веяло скученностью людской и бесстрашием перед всеми бедами. Заодно людям легче, спокойнее переносить все…
А по другую сторону церкви — деревянные строения с резными и крашеными наличниками и ясно виделся Господин Великий Новгород, с его разудалой властью «улиц, концов», вечевых сходок, с многоголосым шумом торжищ. Пять веков назад уже насчитывалось в городе до семи тысяч дворов. Но как же тяжко бывало тут людям во дни горя и бед…
Били, гудели колокола. Подобно траве падали люди под острым жалом смертной косы. Не стоны, не крики, а страшная тишина, время от времени разрываемая колокольными звонами, провожала всех в последний путь во время мора… Так умирали ленинградцы в блокаду — обессиленные, падали на улицах, на работе, за своим делом, закрывали глаза в холодном выстуженном доме.
На какое-то время город словно бы потух. Угрюмой и тяжеловесной показалась старина, нелепо и легкомысленно окруженная однотипными домами. Углы, углы со всех сторон. Мысли, чувства — все натыкалось на что-нибудь холодное, острое, ранящее. И только дети, детский сад на прогулке снова согрел душу.
На белом снегу детишки в зимних, пестрых и неуклюжих одежках были похожи на разноцветных медвежат. Орали, катались с «катушек», визжали, валялись в снегу. Один малышок начал танцевать, приседать, что-то рассказывал забавное подружкам-девчонкам и силился приподнять шубку, под которой много-много штанов. Писать захотел паренек, и не знал он, как быть, то ли писать, то ли рассказывать. А дело его уже не терпит отлагательств. Бедняга уже и приседать начал, и ногами сучить. Скорей бы добраться. Наконец-то. Вона каким фонтаном потекло облегчение. А девчушки воркуют про что-то свое, и дела им мало.
А вот остановились три паренька перед изгородью, три богатыря — Алеша, конечно же, Попович, Илья Муромец и Добрыня Никитич. Илья Муромец как захохочет, как посмотрит на Петра да как закричит:
— Дяденька, ха-ха-ха, это мы, ха-ха-ха, возьми снег, ха-ха-ха!
И швырнул горстку сухого рассыпчатого снега, и засмеялся еще пуще, и повалился на спину от смеха, и заболтал ногами.
— Ух и житуха у этих пацанов, — сказал Петр Анюте. — Предчувствую, быть мне многодетным отцом, — и засмеялся тоже, как Илья Муромец.
Шли к центру города, он за Детинцем. Кладка могучая и величавая, с зубчатым рядом бойниц, с опорными башнями под скатными крышами — «кострами». Толщина стен от полутора до четырех с половиной метров. Когда-то строили ее почти все горожане, кроме священников. Вдоль стены ров, вдоль рва старые деревья.
Прошли Петр и Анюта через мост в главные ворота, к памятнику «Тысячелетия России». Бронзовый монумент был похож на огромный опрокинутый колокол. Бронза запечатлела в рельефах и барельефах — князей, царей, бояр, литераторов.
А рядом знаменитая София. Ей поклонялись новгородцы, доверяли души, в ней хранили свои богатства. Отсюда направлялись на битву дружины Александра Невского. Внутри высоченные своды. Акустика такая, что даже негромкий шепот слышен, кажется, под сводами. В тишине — благостные, строгие, отдаленные от всего земного лики святых. Иконостас в Софии древнейший. Видели они и знаменитую фреску двенадцатого века. Царь Константин и царица Елена. Византийские лица, византийские одежды, бледно-голубые краски.
