Самуил Гордон - Избранное
— О Сереже Егозине? — Алик на мгновение задумался. — Вот скажите, правильно, что такие, как Борис Логунов, настоящий москвич, живет в коммунальной квартире, да еще в плохой комнате, а Егозины, приехавшие в Москву только после войны, живут в отдельной квартире со всеми удобствами?.. За что это им полагается?
— Кому — «им»? — спросила Таисия Андроновна.
— Ну, тем, что наехали в Москву во время войны, после войны… Поселились в подвалах, в бараках, а теперь получают квартиры в первую очередь.
— А кому, например, вы предложили бы давать новую квартиру в первую очередь?
— Кому? Москвичам, конечно. Борька Логунов родился в Москве — ему и полагается квартира в первую очередь. Почему вы должны жить в плохой квартире, а Егозин…
— Мы тоже не москвичи. До войны жили в Комсомольске-на-Амуре…
Из ее светлых глаз вдруг исчезла мягкая, добродушная улыбка. Вспомнился разговор на даче Сиверов, когда Бронислава Сауловна, внеся из кухни блюдо фаршированной рыбы, заявила Веньямину Захарьевичу: «Ты, в конце концов, заслужил, чтобы твой сын не потерял зря два-три года…» Тогда Таисии Андроновне показалось, что Алику были неприятны эти слова. Она заметила, как недовольно передернул он плечами. Выясняется, что он, как и его мать, делает между людьми различия…
— Мы не уроженцы Москвы, — повторила Таисия Андроновна, оглянувшись на Вадима, как бы нуждаясь в его подтверждении. Ее удивляло упрямое молчание мужа, его желание создать впечатление, будто он увлечен едой. Позднее она, разумеется, сделает Вадиму выговор за то, что пригласил к обеду человека, не предупредив ее. Но зачем пригласил, она не спросит — привыкла, что Вадим ей сам все рассказывает.
— Где же так поздно наши народники? — спросил вдруг Вадим Тимофеевич, не замечая укоризненного взгляда жены и не видя, как гость опустил голову.
— Это он в шутку так называет наших сыновей.
— Почему в шутку? И вообще, к чему тут оправдываться? Я, кажется, никого этим не обидел… Почему мне нельзя называть народниками тех, кто покидает кабинеты, квартиры с ванной, с горячей водой и отправляется в тайгу, в тундру, на шахты? Наши Валентин и Леня, закончив школу, пошли работать на завод не ради стажа, как ты знаешь…
Так вот зачем Вадим пригласил к себе сына Веньямина Захарьевича — хочет познакомить его с Валентином и Леней. Полковник, видимо, попросил об этом. И перед Таисией Андроновной уже совсем в ином свете ожил разговор Вадима со своим шефом тогда, на даче, который он собирается, по-видимому, продолжить сейчас с его сыном.
— Мне кажется, Вадим, мы с тобой тогда не совсем верно поняли Веньямина Захарьевича. Мне представляется, что совсем иное имел он в виду, назвав тогда пришедшего молодого человека народником. Мне это, например, напомнило диспут в нашем полтавском детдоме в двадцать втором или двадцать третьем году. Назавтра, после диспута к нам пришли несколько мальчиков и девочек, просили принять их в детский дом — не хотят больше жить со своими родителями-нэпманами. Но не прошло и трех дней, как все эти мальчики и девочки вернулись по своим домам. Не понравились им наши горбушки, наше варево, не нравилось самим застилать постель, мыть полы, чистить картошку, работать в мастерских. Вот что Веньямин Захарьевич имел в виду, когда спросил пришедшего молодого человека, не народник ли он. Борисом, кажется, зовут того паренька?
— Да, Борис, — ответил Алик, ожидая, что Таисия Андроновна сейчас начнет расспрашивать, что произошло между ним и Борисом. Незаметно для себя стал он наматывать на палец вытянутую из скатерти нитку.
— Напрасно так защищаешь Веньямина Захарьевича. Он сам, я уверен, от всего этого давно отказался. У нас ведь тогда разговор шел не о таких, что на два, на три дня перебегают от одного общественного класса к другому, как это случилось у вас в Полтаве с детьми нэпманов. Речь шла о таких, как наши Валентин и Леня. Веньямин Захарьевич не верил, что они пошли на завод стать обыкновенными рабочими.
— А что я пошла тогда в сапожники, когда передо мной, воспитанницей детского дома, были открыты все двери, — в это он тоже не верит?
— Наоборот, вот в это как раз он верит. Только время, говорит, другое было — романтическое, и мы, говорит, другими были — романтиками!
Почувствовав на себе озадаченный взгляд Алика, Таисия Андроновна обратилась к нему:
— Что? Не верится, что я была сапожником? А я была хорошим сапожником. Теперь, встречая девушку штукатура, каменщика, маляра или какой-нибудь другой мужской профессии, никто не удивляется. Кого, например, удивит, что у нас на обувной фабрике больше женщин, чем мужчин? А лет тридцать — тридцать пять назад? Казалось невероятным, чтобы девушка взяла и пошла в сапожники. Теперь мне самой кажется по меньшей мере диким — свивать дратву, выуживать изо рта деревянные гвоздики, но тогда мне представлялось, что я совершаю величайший переворот. И гордилась, вероятно, не меньше, чем комсомолки, впервые надевавшие шинель. Наши сверстники были романтиками на один манер, ваше поколение — романтики на другой манер. Вы можете нам кое в чем позавидовать, мы можем вам в чем-нибудь позавидовать, но в общем мы друг у друга в долгу не остались… Как скажешь, товарищ секретарь?
— Жаль все же, что ты не окончила педагогический институт… Курите? — обратился он к Алику, положив на стол начатую пачку «Беломора».
— Пока нет.
— Молодчина! — И, выпустив струю серо-голубого дыма, майор повторил: — Молодчина! Сто пятьдесят граммов водки менее вредны для здоровья, чем одна выкуренная папироса. Сам слышал от какого-то лектора. — Он снова затянулся и, слегка жмуря черные глаза, улыбнулся. — Но я скорее соглашусь, чтобы мои ребята курили, чем пили… Хотите взглянуть на моих парней?
Дверь соседней комнаты с узким окошком во двор, куда Вечеря повел Алика, чтобы показать фотографии своих сыновей, осталась открыта — пусть Алик не думает, что он, Вечеря, ищет предлог остаться с ним с глазу на глаз.
Что Вадим Тимофеевич не собирается здесь вести разговор о его заявлении, Алик заключил еще и по тому, как майор присел на диван и стал не спеша листать вместе с ним альбом с фотографиями, время от времени восклицая: «Это я!»
В молодом пареньке с надвинутой на лоб шапкой и в ватной стеганке, который на одной фотокарточке обрубал ветки поваленного дерева, на другой — вычерпывал воду из канавы, на третьей — прокладывал тротуар на недостроенной улице, было действительно трудно узнать Вадима Тимофеевича, сидящего сейчас возле него и с особой грустью вглядывающегося в измятые, поблекшие фотографии тех далеких лет, когда на берегу Амура, где сейчас стоит Комсомольск, еще шумела тайга. Вот Алик видит его на заснеженном поле в коротком белом полушубке с двумя маленькими звездочками на погонах. Алик перелистал несколько страниц с фотографиями незнакомых людей, большей частью военных.
— Вы меня тут не узнали?
Долго вглядывался Алик в капитана с изможденным обросшим лицом, стоящего возле разрушенного дома с немецкой вывеской.
Снимки в альбоме так увлекли Алика, что его уже совершенно не интересовало, ради чего майор затащил его к себе домой.
— Таисия, подойди-ка сюда, — обратился Вадим к жене, хлопотавшей в передней комнате, — узнаешь этого человека? А ну, присмотрись хорошенько — это же Арка Канель, студент филологического факультета — ушел с третьего курса и приехал строить Комсомольск. Геройский парень, истинный солдат! Теперь он известный ученый, доктор наук, живет в Ленинграде.
Не успел еще Алик разглядеть высокого человека в очках, с задумчивой улыбкой, гасившего известь в большом четырехугольном котловане, как неожиданно услышал:
— Что бы ты сказала, Таисия, если бы наш Леня, или Валя вдруг надумал переехать, скажем, на Урал, в Сибирь или на Дальний Восток, — переехать навсегда?
— С чего ты вдруг?
— Это уже вопрос другой. Что ты сказала бы им?
— Они уже оба, кажется, не малые дети…
Таисия Андроновна скорее почувствовала, чем поняла, что вопрос Вадима Тимофеевича имеет отношение к сыну Сивера. Она перевела взгляд на мужа, словно ожидая, чтобы он подсказал, какого ответа ждет от нее, и, обращаясь не столько к нему, сколько к растерянному Алику, спросила:
— Это что? Просто каприз?
— Сначала, скажем, начинается с каприза, — Вадим Тимофеевич медленно цедил слова, — ну, скажем, не поладил дома или поссорился с девушкой, да мало ли что может случиться, когда ты молод.
Алик перестал видеть фотографии в раскрытом альбоме — сейчас майор начнет, вероятно, выкладывать все, что наговорил на него Борис.
— А потом, скажем, — продолжал Вадим Тимофеевич, — это перешло в принцип. Понимаешь, многое начинается с малого: река — с ручья, город — с деревянного колышка, любовь — со случайного взгляда… Одним словом, человек решил создать себе с самой ранней юности собственную биографию…
