Иннокентий Галченко - Геологи идут на Север
Приходится идти боком или пятиться задом, чтобы не захватывало дыхание. Неожиданно, будто специально поджидала, падает небольшая лиственница, вырванная ветром с корнем. Прижимает вершиной нашу переднюю нарту.
— Чистая беда! Оленей чуть не кончила! — говорит сокрушенно Кузьма, с трудом оттаскивая дерево. Подхваченное ветром, оно стремительно катится по льду, и мы, открыв рты, с удивлением провожаем его глазами, пока оно не скрывается за поворотом реки.
На третьем километре ветер начинает ослабевать и, наконец, в широкой долине почти совсем стихает. К вечеру мы добираемся до разведки.
Мы с Кузьмой отделались легко: у обоих прихватило морозом носы и щеки.
— Ну, походите месяц с почерневшими носами, и все пройдет, — утешают нас разведчики.
Разведка расположена в узком, зажатом высокими горами ключе. Мы с трудом пробрались сюда на нартах по долине ключа, заваленной огромными зеленоватыми и белесыми валунами, торчащими из-под снега.
Поисковики-разведчики, четыре шурфовщика, прораб и каюр с тремя нартами оленей всего полмесяца тому назад пришли сюда.
Долина безлесна. На оленях, а больше на себе разведчики перевезли из устья ключа лес, построили барак, сложили русскую печь. Устроились с «комфортом» и после этого приступили к шурфовке.
Сейчас они наперебой расспрашивают меня о новостях — «материковских» и местных, с базы экспедиции.
Больше всех одолевает расспросами Ткаченко — молодой, с широким лицом украинец.
— У нас на Полтавщине уже насчет сева подумывают, — говорит он, хитро сощурив глаза, — а туточки, нехай их хвороба возьмет, такие морозяки стоят — аж дух захватывает. Пропадешь в горах, так и заховают тебя где-нибудь в шурф, и штагу вместо креста чертяги-приятели поставят.
— Я что-то не узнаю вас, Ткаченко, откуда такие мрачные мысли?
Вдруг он, наклонившись ко мне, озабоченно спрашивает:
— Случаем ничего не слыхали насчет нашего дела о пожаре? Акт на нас составили летом.
— А, вот в чем дело! Понятно. Дело прекращено. Можете спокойно работать.
— Не шуткуете?.
— Нет, какие шутки, Валентин Александрович все уладил.
— Ну, тогда живем, ребята! Скажи на милость, хвороба его возьми, какая оказия из-за этого чертова дымокура вышла, чуть тайгу не спалили. А тут еще пласты угля загорелись, проклятущие. Горит, как скаженный, его тушишь, а он горит. Чуть сами с ним не сгорели.
— Ну, теперь хорошо, а то мои ребята совсем носы повесили, — вмешивается в разговор прораб Василий Александрович Сизов. — Теперь работа скорее пойдет. Уж тут прошу мне, старику, верить. Соцобязательство возьмем. Степановых ребят вызовем на соцсоревнование.
За чаем он, потирая лысину, с увлечением рассказывает о десятке мест с «верным металлом», где, по его мнению, следует «шурфануть».
— Верьте мне, старику, я всю тайгу вдоль и поперек прошел, — размахивая руками, говорит он. — Все зубы в тайге потерял от цинги да недоедания, но своего добьюсь, не я буду, если не найду богатое месторождение. Восемь лет тому назад, чтобы попасть на Колыму, я устроился простым рабочим в лесную экспедицию, а сам лоточек сделал и везде, где можно, пробы брал. Они лесные богатства описывают, а я пробы беру. И поверьте мне, старику, будет металл в вершине Колымы.
Через три дня я собираюсь обратно на базу. Ребята дают мне поручения.
— А мне, — понизив голос, просит Василий Александрович, — пришлите с базы чего-нибудь сладенького и помягче печенья, а то с одним зубом много не нажуешь.
Мы прощаемся с разведчиками, желая им успехов, и они долго машут нам вслед шапками, стоя с непокрытыми головами на пятидесятиградусном морозе.
На трех нартах мы быстро добираемся к устью ключа и тут, в ущелье, снова подхваченные страшным ветром, кучей катимся вниз по реке. С трудом добираюсь к брошенному на валун тулупу и, схватив его за полу, качусь дальше.
* * *Поздно вечером мы останавливаемся на ночлег. Мороз свирепеет. Плюнешь — и кусочек льда падает на снег. Гибкие ветки ивняка от удара рассыпаются на кусочки, как сосульки. Мы с Кузьмой промерзли до мозга костей. Разгребаем снег, кое-как ломаем сухие ветки, вялыми и непослушными руками я с трудом зажигаю спичку и развожу костер.
— Однако, палатку ставить не надо, у костра спать будем. Тепло будет. Печки нет, палатка — пустое дело, — вполне справедливо замечает Кузьма.
За чаем мы с Кузьмой разговорились. Он смешивает русские и якутские слова, но я его хорошо понимаю.
— Сейчас в нашем колхозе мало-мало лучше стало. Огороды стали садить. Государство помогает, инвентарь разный дали, оленей, лошадей, коров. Сначала мучились мы с лошадьми и коровами: как за ними ухаживать, как доить их? Наши женщины первое время коров боялись. Учитель показывал, как коров доить, ухаживать за ними. Раньше, когда царь был, беда была, совсем одулы пропадали, рыбой одной жили. На охоту пошел на маленькой нарте, на себе все, тащишь, симбир[3] олень. Палатки нет, печки нет, продуктов нет. Утром половину омуля сваришь, с чаем поешь, а вечером вторую половину съешь. Пушнину промышляешь, половину отдашь купцам за охотничьи припасы, вторую половину за долги — и опять берешь в долг. А осенью, когда одулы рыбу наловят, якутские купцы за десять кёс приезжают к дележу рыбы. Получат свой пай и до весны оставляют, а весной дают одулам в долг пушнину. Плохо раньше жили, часто голодали, много народу с голоду умирало, кору с деревьев вместо хлеба ели. Беда была. Сей час лучше стало жить.
Кузьма прикуривает от вынутой из костра головешки самодельную большую трубку и, пуская дым, продолжает, смущенно улыбаясь:
— Вот жениться никак не могу, девок нет, все сестры мне. Маленький наш народ. В Нелемном и Коркодоне немного больше ста одулов живет, родней все стали, а якутской невесты нет по соседству. Якутка жена лучше, хозяйка, — мечтательно продолжает Кузьма. — Надо якутку жену искать. А скажи, начальник, из колхоза нашего можно уйти к вам, в экспедицию, каюром работать? — неожиданно спрашивает Кузьма. — У вас в экспедиции Цареградского все равно колхоз, только богатый, одна норма, одна одежда.
— Экспедиция, Кузьма, два-три года поработает и дальше пойдет, — объясняю я ему. — А ваш колхоз на одном месте всегда будет. И года через два-три будет богаче нашей экспедиции. За одну рыбу вы ведь теперь больше денег получаете, а там огороды начнут урожай давать, скот — мясо, молоко. Миллионером скоро ваш колхоз станет.
— Однако, правду ты говоришь. Оставаться надо в колхозе, — соглашается Кузьма, — только председателя и секретаря колхоза надо хороших людей выбирать, — серьезно говорит он.
На небе вдруг вспыхивает и переливается всеми цветами радуги северное сияние. Вот оно побледнело, остались отдельные столбы света, и вдруг снова заполыхало движущейся занавесью.
Мы, как зачарованные, смотрим на небо.
— Юкагир-уста, — говорит мне по-якутски Кузьма и, заметив мое недоумение, переводит на русский: — «Юкагирские огни». Давно, давно юкагиров было много, очень много, говорят старики, огонь костров юкагирских стойбищ освещал небо так сильно, что мы его видим и сейчас.
Северное сияние постепенно бледнеет. Становится холодно. По спине пробегает неприятная дрожь. Пощипывает нос и щеки, стынут ноги. Пора устраиваться на ночь.
— У костра плохо спать, однако. Искры много, ветер, сгореть можно. Костер тушить надо, — озабоченно говорит Кузьма.
— Сейчас, Кузьма, мы зажжем с тобой другой костер, «найдой» называется. Уральские старатели и охотники меня научили.
Мы спиливаем две толстые сухостойные лиственницы, выпиливаем в нескольких местах узкие канавки, вбиваем в них плашки, сверху на них кладем второе бревно, а в зазор наталкиваем, сухих щепок.
— Зачем так делаешь, дом что ли будем строить? — удивляется Кузьма.
Зажигаю щепки, и бревна начинают гореть ровным пламенем без искр.
Кузьма удивлен.
— Совсем тепло, как от печки, дыму мало, искры нет, рядом спать можно. Хитрый ты, нюча! — восхищается Кузьма.
Мы располагаемся на ночлег по обе стороны «найды». Постель наша состоит из веток лиственницы, покрытых невыделанными оленьими шкурами. Самое скверное, что разуваться надо на морозе, в унтах спать нельзя, могут замерзнуть ноги. Снимаю унты и ныряю, как в ледяной погреб, в кукуль. Проходит пять минут, и становится тепло. Через небольшое отверстие, оставленное для дыхания, я еще долго смотрю на сполохи северного сияния, на яркие мерцающие звезды, на ровные перебегающие языки пламени, извивающиеся между двумя бревнами.
В бассейн Индигирки
В апреле 1934 года наша геологопоисковая партия последней зимней дорогой с огромными трудностями добирается до места весновки — реки Далекой, верхнего притока Зырянки.
Почти двести километров отделяют нас от базы экспедиции.
