Иннокентий Галченко - Геологи идут на Север
Вот, наконец, и ночевка — десять заранее заготовленных шестов и место, расчищенное от снега.
Каюры распрягают и отпускают оленей кормиться, привешивая на шею более диким «чанчан» — метровые палки в виде галстуков. Я ставлю и натягиваю на шесты палатку. Разжигаю походную печку, употребляя для этой цели заранее наструганную из сухого полена стружку. Каюр молча приносит чайник, набитый мелким льдом.
— Надо строганинки с дороги покушать, — входя в палатку с тремя большими хариусами в руках, говорит Афанасии Иванович. Острым ножом он ловко срезает кожу с мерзлой рыбы обрезает ей плавники и быстро строгает от хвоста к голове по хребту и бокам. Тонкая, нежно-розовая завивающаяся стружка мерзлой рыбы падает в алюминиевую тарелку. Только сейчас я почувствовал, как голоден.
— Ну что ж, приступим? — Беру тонкую стружку, макаю ее в соль, и она тает во рту.
— Эх, с озерного чира строганины поесть бы, — мечтательно говорит Данилов, забирая с тарелки последний, еще не растаявший завиток рыбной стружки.
Я начинаю понимать, почему жители Севера считают это блюдо лакомством. И странно — стоит строганине растаять, как она превратится в скользкие, неаппетитные, невкусные кусочки сырой рыбы.
Печка-экономка гудит вовсю, распространяя благодатное тепло Занесены вещи. Мы сбиваем с обуви оттаивающий лед. Через полчаса, разогревшись, в одних рубашках, мы уписываем за обе щеки лепешки, заедая их кусками сливочного масла и запивая горячим крепким чаем. Лишь горящие лица да не оттаявшая еще обувь напоминают о дороге. У Афанасия Ивановича появляется благодушное настроение и желание поговорить со мной.
— В ноябре позапрошлого года, — рассказывает он, — я по этой дороге с уполномоченным ехал. Шибко мы торопились. Уполномоченному передали, что люди речной экспедиции утонули вместе с начальником. Катер их на порогах перевернуло. Осталось несколько рабочих. Нужно было их продуктами снабдить…
Очень спешили мы в тот день. Проехали десять кес[2] поздно вечером были уже в юрте старика Семена. А про Семена шла плохая слава: он скупой был, жадный и вороватый. Но дальше ехать невозможно было. Олени устали. Пришлось остановиться. Старуха Семена поставила на стол чайник. Мы выпили чаю, закусили хорошенько с дороги, угостили хозяев.
Очень спать нам хотелось. Уполномоченный постель разложил и скоро захрапел. Я не знал, что делать, меня знакомые якуты предупреждали, что у Семена плохо ночевать, можно совсем без продуктов остаться. А знаете, как в дороге без продуктов?
Вот я и говорю нашему каюру, молодому якуту, с которым ехал.
«Будем караулить по очереди?»
«Не могу, выпил, спать хочу». — И уснул.
Зло меня взяло на старика, спать хочется, а тут сиди, карауль, а он со старухой и не думает отдыхать, новости разные расспрашивает. Глаза у меня совсем слипаются. И рука болит, об лед обрезал. Вышел я на улицу. Мороз. Все развязано и раскрыто, больной рукой как следует не завяжешь, да и что пользы! Сума моя развязанная лежит на нарте, там главный наш продукт дорожный. Посмотрел я на нарту, в глаза бросился капкан на лисиц, всю зиму я его зачем-то таскал на нарте. «Дай, — думаю, — капкан в суму поставлю». Поставил, пришел в юрту и завалился спать. Уснул, как убитый.
Ночью слышу — кто-то меня под бок толкает.
«Спаси старика!»
Ничего не могу понять спросонок. Кое-как пришел в себя. В юрте полумрак, чуть тлеют угли в камельке. Надо мной склонилась старуха.
«Спаси старика», — шепчет и показывает, на дверь. А около двери топчется Семен и мотает рукой с капканом. Прямо за пальцы его прихватила моя ловушка. Как он ни старался скинуть капкан — ничего не выходит. Только кожу на руках ободрал. Места там глухие, старик никогда капкана не видел. Я испугался, быстро освободил старика, смазал ему руку йодом. А он все уговаривал меня, чтобы я никому об этом не рассказывал. Предлагал шкурки лисицы, горностая и белки и обещал, что никогда не будет воровать. Я никому про этот случай не рассказывал.
Перед отъездом уполномоченный Семену пятьдесят рублей дал, немного продуктов и пару белья оставил. Когда назад ехали, я захватил лекарства для старика, но рука у него уже заживала. Он еще раз поклялся, что больше не будет воровать. От знакомых я слыхал, что теперь у Семена не боятся ночевать. Продукты не пропадают.
Закончив рассказ, Афанасий Иванович снимает с кастрюли, крышку. В ней варятся куски оленины, чуть заправленные вермишелью и сухим луком.
— Мясо сварилось, можно ужинать, — говорит он.
Я не протестую, зная, что якуты любят есть чуть проваренное мясо.
После плотного ужина мы пьем чай. В деревянном подсвечнике, воткнутом посередине палатки, догорает свеча.
Утром в нашей палатке чуть теплее, чем на улице. В печи за ночь все прогорело. Осторожно отодвинув покрывшееся инеем одеяло, я вижу, как Афанасий Иванович, высунув из-под одеяла голые руки, накладывает в пустую печь дрова, зажигает их, открывает поддувало и быстро прячется под одеяло. Печка гудит, разливая тепло. Первым встает молчаливый каюр, отряхивает иней с палатки и ставит на печь чайник. За полотняными стенками слышен шорох, удары копыт, чмокание пришедших к палатке посолонцевать оленей.
До разведки осталось всего тридцать километров, из них: десять километров по ущелью «Капчагаю», как его называют местные жители. Ветер с гор изредка треплет нашу палатку. Мы стоим в затишье, а главный поток тяжелого холодного воздуха, скатываясь с плоскогорья по ущелью, гудит где-то в долине.
Стоит ясная погода с пятидесятиградусным морозом.
— Однако, вам с Кузьмой завтра не доехать до разведки, — говорит мне Афанасий Иванович. — В такой мороз «Капчагаем» нельзя ехать. Ветер большой. Ни человек, ни олень идти не могут. Прошлый год артельный транспорт вез груз на верховье реки и из-за ветра стоял здесь девятнадцать «дней, пока дождался туманного дня. Тогда утих ветер. И с Поповым мы здесь мучились, пять километров нас на льду катило ветром, узелок с золотом мы тогда еще потеряли.
Я особенно не возражаю Данилову, но про себя решаю хоть пешком, но добраться до разведки.
* * *На другой день утром, попрощавшись с Афанасием Ивановичем (он везет грузы на Угольную), отправляюсь к разведчикам. Еду на трех нартах со своим каюром юкагиром Кузьмой Долгановым.
Первые десять километров, хотя и против ветра, мы едем сравнительно быстро. Пробираемся косами и протоками. Кузьма — молодой, тонкий хрупкий парень — то и дело соскакивает с нарты, погоняя оленей. Бежит он быстро, легко перебирая стройными ногами, обутыми в оленьи унты, и часто оборачивается ко мне:
— Ничего, начальник, доедем!
Но я вижу, что загорелое лицо его озабочено. На лице мелькает какая-то нерешительность и неуверенность. Небольшие карие глаза настороженно блестят, а ноздри широко раздуваются, будто он чувствует в воздухе приближение опасности.
Мы останавливаемся на кромке снега за мысом, а дальше вся долина, насколько хватает глаз, покрыта блестящим, будто отшлифованным, льдом. Только мы выходим из-за мыса на лед, как нас моментально отбрасывает сильным порывом ветра обратно, оба мы падаем, падают и олени, беспомощно распластавшись на льду. Кучей катимся назад, припертые ветром, останавливаемся у края реки. После этого мы с Кузьмой действуем осторожнее. Метр за метром, чертя ножами по льду и делая зарубки, мы движемся вперед. Порывом ветра меня вдруг неожиданно отбрасывает от нарт, и я беспомощно качусь, как футбольный мяч.
Ругаясь, цепляясь за торчащие коряги, с трудом останавливаюсь, но все мои попытки двигаться вперед остаются безуспешными, ветер упорно сталкивает меня назад. Пробую идти на четвереньках, но мешает тулуп.
Несмотря на холодный, обжигающий лицо ветер, мне становится жарко.
Олени скрываются за поворотом.
— Подожди, чертов ветерок, ты еще поработаешь на нас, покрутишь динамо, — ругаюсь я сквозь зубы, с трудом стаскивая с себя тулуп. Вырванный ветром из рук, он пролетает несколько метров и как бы прилипает к прибрежному валуну. «Назад поеду, возьму», — думаю я. Без тулупа дело идет легче, и мне удается догнать оленей.
Приходится идти боком или пятиться задом, чтобы не захватывало дыхание. Неожиданно, будто специально поджидала, падает небольшая лиственница, вырванная ветром с корнем. Прижимает вершиной нашу переднюю нарту.
— Чистая беда! Оленей чуть не кончила! — говорит сокрушенно Кузьма, с трудом оттаскивая дерево. Подхваченное ветром, оно стремительно катится по льду, и мы, открыв рты, с удивлением провожаем его глазами, пока оно не скрывается за поворотом реки.
На третьем километре ветер начинает ослабевать и, наконец, в широкой долине почти совсем стихает. К вечеру мы добираемся до разведки.
Мы с Кузьмой отделались легко: у обоих прихватило морозом носы и щеки.
