Петр Смычагин - Тихий гром. Книга четвертая
— Ишь ты какая, — врезался в разговор Фока Совков, — то в аренду, а то так, за здорово живешь, отдай! Мы ведь за ее, за землю эту, кровь проливали, а сынки наши ее вот провоевали.
— Не вы за ее воевали-то, — поправил один из казаков, — отцы ваши.
— Ну, хоть и отцы наши, все равно кровь.
— Тебе, дед, кажись, шибко сына выпроводить из дому охота, — смеясь, заметил другой казак, — да к снохе скорей прилабуниться.
— Охальник ты бессовестный! — плевался Фока под дружный смех казаков.
— Как вы не можете понять, что крестьян и рабочих гораздо больше, чем вас. Поднимутся они все и заставят вас подчиниться! Поверьте мне, тем и кончится, только лишнюю кровь прольете! Себя и братьев своих, крестьян, погубите.
— А по мне лучше в той земле лежать, — объявил Смирных, — чем видеть, как мой лапотный брат расказачивать меня станет! Я их десятками рубить буду и назад не оглянусь!
— Господи! — ужаснулась Мария, стирая варежкой слезу со щеки. — Да может ли так говорить человек, имеющий душу?! Ведь реки крови прольете и сами погибнете. Неужели не видите, что и так по колено в ней стоите! Ведь кое-кто из вас уже испытал солдатский штык и матросскую удаль под Троицком…
— Да чего вы ее слушаете, казаки! — восстал дед Фока. — Гоните ее, сучку этакую! Не в своем кругу тут она распелась. Чешись, говорят, конь с конем, а свинья — с углом.
— И верно! — подхватил есаул Смирных. — Катилась бы ты, барышня, или как тебя там, отсель колбаской да не путалась бы тут под ногами. Ненароком наступит кто и раздавит букашку этакую. Вот и прольется первая кровь, — захохотал он. Другие не засмеялись, но дружно стали отсылать от себя, выживая ее из своего круга.
— Какие же вы бессердечные! — в отчаянье воскликнула она, отдаляясь от них. — Да и безмозглые, коли выгоды своей не понимаете.
Последние слова, может, не расслышали казаки, а Нестер Козюрин крикнул вдогонку:
— Ну, ты, сердешная, катись, поколь штаны на тебе целые! — При ней он молчал, потому как без сального слова говорить не умел, и едва дождался, пока ушла.
Все три дня провела она здесь в жарких разговорах и спорах, вкладывая в них и трепет души своей, и веру в добро, и любовь.
Приходилось ей слышать в разговорах и не такое, как только что. Ее запугивали, намеки делали самые безобразные, прогоняли из иных компаний. А она продолжала свою адскую работу, беззаветно верила, что посеянные ею семена добра все равно проклюнутся в жестоких сердцах этих людей.
Только сейчас, вдруг почувствовав смертельную усталость, поняла Маша, что все эти дни будто головой билась в каменную стену. С опаской глянула она на высокую, сложенную из дикого камня стену, ограждавшую подворье купца Панкова.
Не знала она, что, как только накрыли станицу потемки, за нею неотрывно следили три пары зорких глаз. Два офицера, будто прогуливаясь, встречались с нею на улице и даже пытались заговорить, шутили. Зная одного из них, она устало отмахивалась: «Не надо, Володя!» — и спешила дальше по своим делам.
Еще следил за ней Лавруха Палкин. Его никто не посылал, а делал он это по своей охоте, таясь от всего света. Тревога поселилась в Лаврухе с той минуты, как услышал он Машин выкрик на митинге. Полковник Кузнецов такое мог простить казаку, но не всякому прочему. Да и в многочисленных разговорах то и дело слышались прямые и скрытые угрозы. Надо бы предостеречь, да боялся прямо подойти и сказать ей об опасности.
Когда выдворили Машу из последней группы и она пошла прямо по середине дороги, Лавруха сторонкой, возле домов сопровождал ее. И тут ему встретился Венька Козюрин, Нестеров сын, огненно-рыжий парнишка, на отца похожий, да только добрее.
— Слышь, Венька, ты куда? — остановил его Лавруха.
— Тятьку ищу. Как с утра скрылся, так и не приходил.
— Ну вон они кучкой стоят на улице. А ты добежи-ка вон до той барышни. Отсель-то ничего не видать. В шероварах она, не удивляйся. Догони да скажи, чтобы сейчас же уезжала из станицы, а то шибко плохо ей будет. Скажи, чтоб никто не слышал, и сам никому ни слова! Понял?
— Понял! — откликнулся негромко Венька уже с дороги.
Он видел ее раньше. На улице тут никого не было. Скоро догнал Машу Венька. Она даже вздрогнула, услышав за спиною его бег.
— Барышня, — сравнявшись с ней и унимая одышку, негромко заговорил Венька, — велели передать, чтобы ты сейчас же, скорейши уезжала из станицы, а то плохо будет. — И побежал обратно.
«Провокация? — подумал она и прибавила шагу. — А может быть, и нет. В такой берлоге все может статься».
Она пошла еще быстрее, квартира была уже недалеко, но, не дойдя до нее, снова встретила неразлучную парочку офицеров. Не доходя до Маши шагов пять, один из них спел:
Ночка — темна,
Я боюся.
Выходи гулять,
Маруся!
Он попытался остановить ее, но она увернулась и прикрикнула на него:
— Прекрати ерничать, Русяев! Устала я и спать хочу.
— Спи, пташечка, спи. Никто тебя не побеспокоит.
Теперь Маша уже всем существом своим чувствовала что-то недоброе, тревожное. Оно, ощутимое и холодное, ползало здесь где-то, рядом. Почти бегом устремившись к воротам, она остановилась, невидимая на фоне темной от времени калитки, и проводила взглядом офицеров, слушая скрип снега под их сапогами до тех пор, пока совсем не видно их стало и не слышно.
Что делать? Прямо сейчас оседлать коня и стремглав броситься в город? Нет. Даже перед хозяйкой неудобно такое бегство. Да и пусть видят эти молодчики, что их подопечная спокойно спит…
На постое была она у солдатской вдовы с тремя ребятишками мал мала меньше. Муж у нее погиб в пятнадцатом осенью, едва успев попасть на фронт. Когда вечерами Мария рассказывала ей, что происходит в станице, она не переставала охать и проклинать войну и даже землю, из-за которой столько горя вокруг.
— У мине вот ее, земли-то, сто десятин, а работнички на печи вон поколь без штанов сидят, — сетовала она. — Почти что все и сдаю в аренду. И работника путного не найдешь ноничка: всех побили. А они, жеребцы холеные, не за плуг, а за шашку все хватаются да за ружье.
После ужина Маша для виду спать улеглась, но не до сна ей было. Около двух часов поднялась, вышла за ворота и долго прислушивалась к редким звукам спящей станицы. Ни единого звука не услышала, кроме нескольких, глухих петушиных перепевов, да собака где-то далеко погавкала.
Ветра почти нет, а морозец крепкий. Часа через два луна взойдет. Надо ехать. Хозяйка, услышав ее сборы, всполошилась:
— Да куды ж ты, милая! В этакую ночь да в мороз. А враз да волки встренут. Вон их сколь развелось!
— Утром в городе надо мне быть непременно, — только и сказала Маша. — Не провожайте меня за ворота.
Оседланного коня вывела она за калитку, притворив ее осторожно. Еще раз вслушалась в тишину и, вскочив в седло, пустила застоявшегося коня рысью. Он, этот буланый, теперь вся ее надежда. Сперва придерживала его, чтобы не запалить морозным воздухом и дать разминку. На подъеме в гору несколько раз оглядывалась, но ничего не разглядела в темноте. Только огонек мелькнул вроде бы в том месте, где жила ее хозяйка, но с противоположной стороны улицы, и пропал. Будто подсказал что-то.
Не боялась Маша волков, да и мороз вполне сносный. А что-то тревожное поселилось в груди, недоброе. Дорога то бежала чистым полем, то ненадолго в редкий березовый лес ныряла, потом снова долго тянулась белой пустыней. Конь шел хорошей, ровной рысью, иногда переходя на галоп, но Маша сдерживала его, экономя силы.
Не сдерживала бы она коня, не экономила бы его силы, если б знала, отчего неожиданный мелькнул огонек в станице, когда поднималась в гору. Из дома напротив ее квартиры следило за ней недреманное око. И все-таки, хоть и считанные минуты, но продремало это око. Дозорный не видел, когда выезжала Маша из ворот, а узрел расплывчатое пятно на дороге, которое вскоре исчезло в темноте.
Пока соображал, — она это или кто-то другой, — время шло. Хотелось броситься в избу напротив и удостовериться. Но ведь ежели на месте она, можно погубить все дело. А ежели действительно она уехала, то Кузнецов скажет, что намеренно упустил. Тревога сильнее оказалась, и бросился дозорный выяснять напролом. Вдову, еще не успевшую задремать, взбулгачил. А потом бросился по начальству сообщать, да пока исполнителей подняли, а они только что лечь успели, около получаса пробежало.
Уж они-то не сдерживали горячих коней, хлестали их нагайками, не боясь загнать. На чем свет стоит проклинали дозорного, честили красного агитатора и гнали, гнали, гнали коней, взявшихся уже па́ром.
Вот-вот должна была взойти луна. Уже посветлело вокруг, как перед ранним рассветом. Тревога, родившаяся на выезде из Бродовской и еще раньше, неудержимо нарастала. Маша все чаще оглядывалась, ее волнение передалось коню… Вдруг она заметила два мечущихся расплывчатых пятна. Тесно стало сердцу в груди. Взяла покороче поводья, пригнулась и пустила своего невысокого конька бешеным галопом.
