Ольга Форш - Сумасшедший корабль
Не поспевали усвоить одно, завтра новое на столбах. Столбы безмолвно объединились. Столбы стали провозглашать. Когда, кто наклеивал воззвание — было неуловимо. Желтоватые бумажки за ночь выдавливались как бы самосильно из глубины столбов на поверхность. Любители-коллекционеры, которые и в свой последний смертный час умудрятся что-нибудь сколлекционировать, работали не покладая рук.
ОТ КРАСНЫХ КУРСАНТОВ
РАБОЧИМ И РАБОТНИЦАМ ПЕТРОГРАДА!
Этот листок был слеповат печатью, однообразен и носил несколько частный характер — курсанты срамили Трубочный завод, который вчера бросил работу. Доводы убеждений были замечательны для характеристики времени.
…Мы, курсанты, дравшиеся на всех фронтах за рабоче-крестьянскую власть. Мы, рабочие с мозолистыми руками, нас тысячи в Питере. Мы живем так же, как и вы, мы питаемся так же, как и вы…
Это «питаемся так же, как и вы» в те дни не прозвучало наивно. Именно оно могло тронуть и убедить. Оно безошибочно доходило до сознания. В самом деле, те же условия и такие же рабочие, а вот мыслят и действуют иначе. Уж не правы ли они?
Миг, и стали опять все у предела. Ели старую сушеную заячью травку, собранную летом вдоль канав, на пространствах, где спорились хозяйки из-за мест, не оциканных песиками. Ели жмыхи и опять мерзли так, что в квартиру с температурой в два-три мороза приводили греться больных.
…Мы питаемся так же, как и вы, но мы знаем, что лишь медленным и упорным трудом, вместе с советами, мы одолеем голод и разруху, мы улучшим все учреждения. Другого пути нет. Другой путь с Деникиным, помещиками и капиталистами…
Воззвание курсантов обеспокоило обывателя. Он испугался, что среди рабочих начнется раскол. Обыватель уже не верил эмигрировавшей власти. Она имела возможность в свой миг сделать историю и не сделала. Взяли и удержали одни «эти». «Эти» сильней всех, и уж остаться б при этих.
События нарастали. Столбы выбросили первый приказ Военного совета (Комитета обороны). Набран был каждый абзац другим шрифтом. За тревожным состоянием, лишавшим возможности работать, изучалось психологическое воздействие шрифтов. Едва ли, впрочем, оно здесь могло быть сознательно примененным. Однако воздействие шрифтов было бесспорно.
Отсутствие большой буквы после точки, когда непременно ее ожидаешь, создавало спешную, непреклонную деловитость, почти судьбу. Круглые жирные буквы, крупные дробинки, откатившиеся одна от другой, били, как попавший в цель залп.
Этот залп гласил, что:
Постановлением Исполкома Петросовета проведение военного положения в Петрограде возлагается на Военный совет (Комитет обороны).
Комитетом категорически воспрещаются всякие хождения по улицам позже 23 часов.
От волнения вычитали все тут же из 23-х 12, и цифра получалась различная.
После хором читали черные, сильные буквы:
Виновные в неисполнении приказа будут привлекаться к ответственности по всей строгости законов военного времени.
Входит в законную силу с момента опубликования.
Положительно, в столбах с воззваниями была самостоятельная жизнь. Едва прочел, уже пойман, уже отвечаешь. Прочитанное вошло в законную силу.
Особенным, со стихами, запомнилось воззвание:
К РАБОЧЕЙ МОЛОДЕЖИ!
Каждое слово торжественно, с большой буквы. Наверху справа: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь» — в кавычках, не как ставшая прописной истина, а как свежий клич.
Опять тяжелые дни на питерских фабриках и заводах.
У нас недостаток топлива. Без топлива не сдвинешь транспорта. Без транспорта нет хлеба. Голодают рабочие, обносившиеся, усталые.
Дальше шло подробное сообщение о том, как «разводят волынку», призывая рабочих бросать работу.
Волынками не изживешь ни холода, ни голода.
И были стихи, с обилием прописных букв, знаков вопросительных и восклицательных, невольно читавшиеся с упором на согласные.
Неужели молодежь, чьи пламенные души
Горели, как костры, в их солнечной груди,
Хотя бы и на миг в себе ту мысль задушит,
Чтоб быть в труде и в битве впереди?
Кончались стихи так:
Внемлите, как кричат вам молодые братья:
Нет! Нет! Не верим! Нет! Не верим!
Это ложь!
Изменникам позор! Предателям
проклятье!
Рабочие, к станкам. На помощь,
молодежь.
Петроградский Совет Профсоюзов к своим членам обращался кратко, но красочно:
Снова у подступов Красного Петрограда появился золотой погон…
И боевое предложение: на каждый удар врага ответить двумя ударами — молотом и винтовкой!
На следующий день столбы выбросили уже не одиночные, а двудольные листы, где было объявлено об аресте мятежных матросов, делегатов и семей бывших военных — участников мятежа. Комитет объявлял всех заложниками за тех товарищей, которые задержаны были в Кронштадте, в особенности за комиссара Балтфлота и председателя Совета.
Если хоть один волос упадет с головы задержанных товарищей, названные заложники ответят головой.
На другой дольке листка без восклицательного, казалось бы, здесь такого необходимого знака стоял лапидарный подзаголовок:
ДОСТУКАЛИСЬ
К обманутым кронштадтцам
И, как растущий набат:
Сдавайтесь, сейчас.
Сдавайте оружие.
Переходите к нам.
Немедленно.
Наконец, в один легкий, уже совсем весенний день, в четырнадцать часов, за подписями Предвоенсовета Республики, главкома, командарма, начпореспа:
К ГАРНИЗОНУ КРОНШТАДТА
И МЯТЕЖНЫХ ФОРТОВ!
Настоящее предупреждение
является последним.
Как-то вечером в эти последние мятежные дни в тесной комнате Копильского сидели молодые писатели и дискуссировали, правильно ли они поступили, назвав свой союз именем, которое для публики прозвучало как нарушение самой сущности их объединения.
Придуманное имя вызвало ассоциации подражания и преемственности, то есть как раз то, чего они не хотели, чего, по существу, не было вовсе.
Эти молодые собрались не по признаку однородности и логики. Не потому ли они упоминаются и в Сумасшедшем Корабле? Сейчас, когда их союзу истекает десятилетие, хорошо вспомнить, как поэт, пришедший в кружок их последним, сейчас оказавшийся родоначальником совсем новой лирической взволнованности, первым у источника еще не бывших сопоставлений — события, человека, зверей, вещей и даже «гвоздей» — в те дни, о которых здесь речь, скромно сказал:
Мы зажигаем свой огонь,
Чтобы сварить похлебку.
При обзоре объективном эта «похлебка» оказалась делом важным и нужным. Она замешана была на принципе сохранения самого искусства, когда истории страны было не до искусства. Они подставили свои плечи и пронесли этот выпавший груз истории. Эти молодые оказались в те дни представителями почти всех форм литературы, удельный же вес каждого определился только теперь, когда некоторые из них уже накануне того, чтобы, взяв под мышку Собсоч, прошагнуть в историю литературы. Но это особая тема.
Сейчас речь только о тех днях, когда в их кружке дифференциации не было и все скопом пришли «на огонь». Был у них пламенный уголь, чтоб разжечь этот огонь, — тот юноша, богатый дарами, который нами помянут в начальной волне.
Он ушел слишком рано, но знамя выбросить он успел.
— Мы — братство — требуем одного: чтобы голос наш не был фальшив.
— Мы верим, что литературные химеры — особая реальность.
— Искусство реально, как сама жизнь.
И вот на зажженный огонь сошлись люди столь различные, что, встреться они не в литературе, а в жизни, им вместе было бы нечего делать. И говоря о них, ни одного признака нельзя обобщать. Качество одного оборачивалось у другого как раз в противоположное, и это в них было занятно и давало их союзу богатство.
У них был поэт, способный жить бытом пещерного человека, в пробегании пространств с ним мог лишь сравняться верблюд. Был и «брат алеут» — изумительный дарами. Пряный и душный, как персидская дыня, которой много не съешь.
Однако в литературе все они объединились под формулировкой своего критика:
«…Конечно, живое искусство не в приеме. Голый прием, его “обнажение” еще не искусство, а только механика искусства.
