Василий Шукшин - Том 2. Рассказы 1960-1971 годов
– Погоди, – остановил его Игнатий. – Зачем в лавку?
Вкусив от сладостного плода поучений, он хотел было еще поговорить о том, что надо и эту привычку бросать русским людям: чуть что – сразу в лавку. Зачем, спрашивается? Но отец так глянул на него, что он сразу отступился, махнул рукой, вытащил из кармана толстый бумажник, шлепнул на стол:
– На́, деньги!
Отец обиженно приподнял косматые брови.
– Ты брось тут, Игнаха!.. Приехал в гости – значит, сиди помалкивай. Что, у нас своих денег нету?
Игнатий засмеялся:
– Ладно, понял. Ты все такой же, отец.
…Сидели за столом, выпивали.
Старик Байкалов размяк, облапал узловатыми ладонями голову, запел было:
Зачем сидишь до полуночи
У растворенного окна,
Ох, зачем сидишь…
Но замолчал. Некоторое время сидел, опустив на руки голову. Потом сказал с неподдельной грустью:
– Кончается моя жизнь, Игнаха. Кончается! – Он ругнулся.
Жена Игнатия покраснела и отвернулась к окну. Игнатий сказал с укором:
– Тятя!
– А ты, Игнат, другой стал, – продолжал отец, не обратив никакого внимания на упрек сына. – Ты, конечно, не замечаешь этого, а мне сразу видно.
Игнатий смотрел трезвыми глазами на отца, внимательно слушал его странные речи.
– Ты давеча вытащил мне сапоги… Спасибо, сынок! Хорошие сапоги…
– Не то говоришь, отец, – сказал Игнатий. – При чем тут сапоги?
– Не обессудь, если не так сказал, – я старый человек. Ладно, ничего. Васька скоро придет, брат твой… Здоровый он стал! Он тебя враз сомнет, хоть ты и про физкультуру толкуешь. Ты жидковат против Васьки. Куда там!..
Игнатий засмеялся; к нему вернулась его необидная веселая снисходительность.
– Посмотрим, посмотрим, тятя.
– Давай еще по маленькой? – предложил отец.
– Нет, – твердо сказал Игнатий.
– А! Вот муж какой у тебя! – не без гордости заметил старик, обращаясь к жене Игнатия. – Наша порода – Байкаловы. Сказал «нет» – значит, все. Гроб! Я такой же был. Вот еще Васька придет. А еще у нас Маруська есть. Та покрасивше тебя будет, хотя она, конечно, не расфуфыренная…
– Ты, отец, разговорился что-то, – урезонила жена старика. – Совсем уж из ума стал выживать. Черт-те чего мелет. Не слушайте вы его, брехуна.
– Ты лежи, мать, – беззлобно огрызнулся старик. – Лежи себе, хворай. Я тут с людьми разговариваю, а ты нас перебиваешь.
Люся поднялась из-за стола, подошла к комоду, стала разглядывать патефонные пластинки. Ей, видно, было неловко.
Игнатий тоже встал. Завели патефон. Поставили «Грушицу».
Молчали. Слушали.
Старший Байкалов смотрел в окно, о чем-то невесело думал.
Вечерело. Горели розовым нежарким огнем стекла домов. По улице, поднимая пыль, с ревом прошло стадо. Корова Байкаловых подошла к воротам, попробовала поддеть их рогом – не получилось. Она стояла и мычала. Старик смотрел на нее и не двигался. Праздника почему-то не получилось. А он давненько поджидал этого дня – думал, будет большой праздник. А сейчас сидел и не понимал: почему же не вышло праздника? Сын приехал какой-то не такой. В чем не такой? Сын как сын, подарки привез. И все-таки что-то не то.
Пришла Марья – рослая девушка, очень похожая на Игнатия. Увидев брата, просияла радостной сдержанной улыбкой.
– Ну, здравствуй, здравствуй, красавица! – забасил Игнатий, несколько бесцеремонно разглядывая взрослую сестру. – Ведь ты же невеста уже!
– Будет тебе, – степенно сказала Марья и пошла знакомиться с Люсей.
Старик Байкалов смотрел на все это, грустно сощурившись.
– Сейчас Васька придет, – сказал он. Он ждал Ваську. Зачем ему нужно было, чтобы скорей пришел его младший сын, он не знал.
Молодые ушли в горницу и унесли с собой патефон. Игнатий прихватил туда же бутылку красного вина и закуску.
– Выпью с сестренкой, была не была!
– Давай, сынок, это ничего. Это полезно, – миролюбиво сказал отец.
Начали приходить бывшие друзья и товарищи Игнатия. Тут-то бы и начаться празднику, а праздник все не наступал. Приходили, здоровались со стариком и проходили в горницу, заранее улыбаясь. Скоро там стало шумно. Гудел могучий бас Игнатия, смеялись женщины, дребезжал патефон. Двое дружков Игнатия сбегали в лавку и вернулись с бутылками и кульками.
«Сейчас Васька придет», – ждал старик. Не было у него на душе праздника – и все тут.
Пришел наконец Васька – огромный парень с открытым крепким лицом, загорелый, грязный. Васька походил на отца, смотрел так же – вроде угрюмо, а глаза добрые.
– Игнашка приехал, – встретил его отец.
– Я уж слышал, – сказал Васька, улыбнулся и тряхнул русыми спутанными волосами. Сложил в угол какие-то железяки, выпрямился.
Старик поднялся из-за стола, хотел идти в горницу, но сын остановил его:
– Погоди, тять, дай я хоть маленько ополоснусь. А то неудобно даже.
– Ну, давай, – согласился отец. – А то верно – он нарядный весь, как этот… как артист.
И тут из горницы вышел Игнатий с женой.
– Брательник! – заревел Игнатий, растопырив руки. – Васька! – И пошел на него.
Васька покраснел, как девица, засмеялся, переступил с ноги на ногу.
Игнатий обнял его.
– Замараю, слушай. – Васька пытался высвободиться из объятий брата, но тот не отпускал.
– Ничего-о!.. Это трудовая грязь, братка. Дай поцелую тебя, окаянная душа! Соскучился без вас.
Братья поцеловались.
Отец смотрел на сыновей, и по щекам его катились слезы. Он вытер их и громко высморкался.
– Он тебе подарки привез, Васька, – громко сказал отец, направляясь к чемоданам.
– Брось, тятя, какие подарки! Ну, давай, что ты должен делать-то? Умываться? Умывайся скорей. Выпьем сейчас с тобой. Вот! Видела Байкаловых? – Игнатий легонько подтолкнул жену к брату. – Знакомьтесь.
Васька покраснел пуще прежнего: не знал – подавать яркой женщине грязную руку или нет. Люся сама взяла его руку и крепко пожала.
– Он у нас стеснительный, – пояснил отец.
Васька осторожно кашлянул в кулак, негромко, коротко засмеялся; он готов был провалиться сквозь землю от таких объяснений отца.
– Тятя… скажет тоже.
– Иди умывайся, – сказал отец.
– Да, пойду маленько… того…
Васька пошел в сени. Игнатий двинулся за ним.
– Пойдем, полью тебе по старой памяти!
Отец тоже вышел на улицу.
Умываться решили идти на Катунь – она протекала под боком, за огородами.
– Искупаемся? – предложил Игнатий и похлопал себя ладонями по могучей груди.
Шли огородами по извилистой, едва приметной тропке в буйной картофельной ботве.
– Ну как живете-то? – басил Игнатий, шагая вразвалку между отцом и братом.
Васька опять коротко засмеялся. Он как-то странно смеялся: не то смеялся, не то покашливал смущенно. Он был очень рад брату.
– Ничего.
– Хорошо живем! – воскликнул отец. – Не хуже городских.
– Ну и слава богу! – с чувством сказал Игнатий. – Василий, ты, говорят, нагулял тут силенку?
Василий опять засмеялся:
– Какая силенка!.. Скажешь тоже. Как ты-то живешь?
– Я хорошо, братцы! Я совсем хорошо. Как жена моя вам? Тять?
– Ничего. Я в них не шибко понимаю, сынок. Вроде ничего.
– Хорошая баба, – похвалил Игнатий. – Человек хороший.
– Шибко нарядная только. Зачем так?
Игнатий оглушительно захохотал.
– Обыкновенно одета! По-городскому, конечно. Поотстали вы в этом смысле.
– Чего-то ты много хохочешь, Игнат, – заметил старик. – Как дурак какой.
– Рад, поэтому смеюсь.
– Рад… Мы тоже рады, да не ржем, как ты. Васька вон не рад, что ли?
– Ты когда жениться-то будешь, Васька? – спросил Игнатий.
– Он сперва в армию сходит, – сказал отец.
– Ты это… когда пойдешь в армию, сразу записывайся в секцию, – посоветовал старший брат. – Я же так начал. Тренер толковый попадется – можешь вылезти.
Васька слушал, неопределенно улыбался.
Пришли к реке.
Игнатий первый скинул одежду, обнажив свое красивое тренированное тело, попробовал ногой воду, тихонько охнул.
– Мать честная! Вот это водичка.
– Что? – Васька тоже разделся. – Холодная?
– Ну-ка, ну-ка? – заинтересовался Игнатий. Подошел к Ваське и стал его похлопывать и осматривать со всех сторон, как жеребца.
Васька терпеливо стоял, смотрел в сторону, беспрерывно поправляя трусы, посмеивался.
– Есть, – заключил Игнатий. – Давай попробуем?
– Да ну! – Васька недовольно тряхнул волосами.
– А чего, Васька? Поборись! – Отец с упреком смотрел на младшего.
– Бросьте вы, на самом деле, – упрямо и серьезно сказал Васька. – Чего ради сгребемся тут? На смех людям?
– Тьфу! – рассердился отец. – Ты втолкуй ему, Игнат, ради Христа! Он какой-то телок у нас – всего стесняется.
