Анатолий Афанасьев - Командировка
— Не боись, — сказал Петя громко. — Это Тимка, редчайший пес. Он любому человеку рад в любое время. Особенно тех любит, кто яблоки воровать приходит. Они ему гостинцы приносят.
Необыкновенный Тимка — то ли овчарка, то ли ньюфаундленд, но никак не дворняга, — выразив свою радость знакомому, бросился и в мои объятия: не успел я уклониться, как он, чуть подпрыгнув, лизнул меня прямо в рот. Ощущение такое, точно по губам с размаху мазнули горячей мокрой тряпкой.
— Эй! — крикнул Шутов. — Уберите собаку! Человека покусала.
В доме распахнулась дверь, на крылечко хлынул поток света и из него, как из облака, образовалась летящая женская фигура.
— Петя! Петечка пришел! Ура!
Еще голоса, шум, на крыльцо высыпала целая женская когорта.
— Ну, ну! — приговаривал Шутов, распихивая дам. — Я не один. Знакомьтесь, Витек Семенов, из Москвы. Свой парень… Танька, вы–то знакомы уже…
С Таней мы были знакомы — вчерашняя девица из ресторана. А с ней еще три девицы и один юноша лет сорока, в расхристанном обличьи. Пес Тимка ворвался следом за нами в помещение и обезумел, заново пытаясь облобызать всех присутствующих.
В комнате (модерн в бревенчатой упаковке: мебель из Югославии, люстра из Польши) за накрытым для пиршества столом мы легко и быстро познакомились: юноша — Ваня Захорошко, кооператор, с супругой Лидой и две школьные Танины подруги, Света и Муся, складные девчушки лет по тридцати.
Ваня Захорошко принял меня за Таниного родича.
— Все путем, — доложил он лично мне. — Никаких эксцессов. Сидим, закусываем — никого не трогаем.
— За все хорошее! — на правах вновь прибывшего сказал тост Шутов.
Тут же передо мной появилась чистая тарелка, на которую Таня навалила гору салата.
И понеслась трапеза, глупейшая, ненужная, подступившая к горлу, как слезы. Но тем и прекрасная, святая. Плохо будет не сегодня — завтра…
— Чей это домик, Таня? Ваш или родителей?
— Папахена… Да вы не бойтесь, он сегодня в ночную, — взглядом, утаенным от Шутова, она намекнула, что между нами есть тайна. Вчера я не понял, а сегодня разглядел — Таня необыкновенно хороша.
Если смотреть на нее подряд дольше минуты — суеверный страх закрадывался в душу. А не смотреть — нельзя. Вчера она была слишком близко ко мне или слишком далеко. Сегодня — на самом выигрышном расстоянии. Трудно приходится ее подругам. Какие бы ни были они подрисованные и обтянутые, а с природой не поспоришь. Природа отпустила эту девушку от себя в щедрый, любовный час. Стряхнула с внимательных ладоней: иди, кровинушка, покажи всем, как я бываю добра и изысканна.
— И вы вдвоем, значит, живете в таком большом доме? — продолжал я.
Захорошко вмешался с блестящей остротой:
— Когда как.
— Заткнись! — велел ему Шутов и бросил на меня гневный взгляд. Я уже заметил, что настроение его заметно ухудшилось, снова он помрачнел и насупился.
— Иногда на месяц, на два жильцов пускаем, — ответила мне Таня, — но редко.
— Все путем! — сказал Захорошко, прижимая к себе бутылку.
Дальнейшее — эпизоды.
Мы со Светой (или с Мусей?) топчемся посреди комнаты, танцуем.
— У меня никого нет в этом городе, — объясняю я ей, осторожно прижимая к себе, — кроме Пети Шутова. С ним–то мы как братья родные. Я — младший, а он — старший. Как близнецы все равно…
Супруга уговаривает кооператора Захорошко идти домой. Бурное объяснение…
Мы танцуем с Таней.
— Да он совсем не ревнивый, к сожалению. Это хорошо, что вы подружились. Помогите ему. Он мучается, страдает, угнетен. Я боюсь.
— Не бойся. Меня специально прислали, чтобы помочь Шутову…
Сидим вдвоем с Петей Шутовым в другой комнате. От пола до потолка книжные полки. Задушевный разговор. Петино лицо — как вьюга колеблющееся, тусклое, угрожающее, но и несчастное, увядшее.
— Беды кругом происходят, мы не видим, только следы видим, таят люди беды, прячут, как язвы. Ты, Витек, не верь, который тебе в харю своим несчастьем тычет, это — хорек. У него в душе ни несчастья, ни счастья нету, пусто. Свое несчастье приоткрыть — все равно что догола на площади раздеться. Как ты думаешь, вот я — здоровый, головешка имеется на плечах, а счастливый?
— Не очень. Дураки счастливые.
— Молодец, что так сказал. Я несчастливый, Витек, и несчастье мое — в любви, — гордо изрекает Шутов и пучит на меня удивленные глаза, точно пораженный собственным открытием.
— А кто в любви счастливый? Я счастливый? Думаешь, я счастливый?! — Мне обидно, что он выставляется передо мной горемыкой, когда я сам сплошная рана.
— Погоди, — отмахивается Шутов и на некоторое время загадочно исчезает из поля зрения, хотя я попрежнему смотрю на него в упор. — Я расскажу, а ты тогда рассудишь… Я в армию когда пошел? В шестьдесят шестом, верно? А вернулся когда? Через два года. Два года отдавал священный долг, а она меня дожидалась. Варька. Ни с кем! Я знаю, наш город маленький, не спрячешься. Чего нет — придумают. Она же — ни с кем. В кино за два года с парнем не сходила. На танцы — ни ногой. Ты что, мне не веришь?
— Почему — верю. У меня у самого…
— Слушай, не винтись! Думаешь, легко девке в самую пору два года по вечерам перед теликом торчать. Да при ее фигуре и прочих данных. Значит что? Значит, верное. Тут я воротился, веселый и окрепший. Я не инвалид, гляди сам, опять же на твердом окладе и с премиальными. Девок — навалом, хороводом вьются, выбирай любую. А она ждала, Варька. Письма писала, какие никому, может, не писали. Те письма — как кипяток. Мне, конечно, попервой все равно с кем ходить. Письма письмами, а что два года назад было, ушло, отвык я от нее. Так бы и надо сразу оборвать, так нет.
В первый же вечер — к ней. «Здравствуй, Варюха, родная!» — «Здравствуй, Петенька, любимый!» Слезы, объятья, любовь беззаветная. Начали заново привыкать друг к дружке. Закрутилось колесо судьбы. Деваться некуда. Месяц ходим, второй. Я остываю, она крепче льнет. Совсем как без ума. Только что через лужи себя передо мной не перекидывает. Бывает, я ушьюсь с дружками на день, на неделю, после встретимся: ни попрека, ни обиды — одна огромная радость.
«Милый, милый!» Куда же я от такой денусь. Действительно, как родная у сердца, как сестра. И родители ее — люди тихие, смирные, по–всякому мне уважение оказывают. Маманя ее свитер связала, батя — лишь я на порог — ветром в магазин за пивом. Я пиво люблю. Среди ночи к нему приди — будет тебе пиво.
А тут, слушай, Витек, дома у меня начались нелады с отчимом. Он к старости в дурь попер, попивать винишко взялся, мать костерит почем зря. К тому же не могу ему забыть, как он меня от ученья отговорил. Ну и еще всякое такое. Короче, чувствую — добром не кончится. Ему или мне пора линять. Мать жалко. Она хорошая, покорная, как рабыня, мечется меж нами, стареет, с лица сникла, сморщинилась.
Думаю, либо уехать из города, завербоваться, либо жениться. И в такую самую минуту Варька мне сообщает, что она в положении. Что, мол, ей делать? На третьем месяце. Скоро заметно будет.
Веришь ли, Витек, во мне полное безразличие: ребенок, Варька, мамаша, отчим — никакого дела нет. То есть на все наплевать. Сильных чувств — никаких. Злость — маленькая, жалость — маленькая, любовь — маленькая, такие маленькие мышата попискивают в груди, ногтем придавишь — и нет их. Как порченый.
«Чего ж, — говорю Варьке, — рожай, если в положении оказалась». — «Да я, Петечка, наоборот, думаю, сделать, лучше будет». Тут во мне упрямство маленькое взыграло. «Почему так лучше?» — «Как же без отца ребенок — войны нет. А дитеныш без отца. У всех есть, а у него нету». Я говорю: «Насчет того, что у всех — не ври. Полно матерей–одиночек. Мода такая. У всех как раз нет, а у тебя будет. Завтра заявление подадим». «Правда, Петечка?» — «С любовью, — говорю, — не шутят».
Свадьбы не справляли, расписались, и переехал я к Варе жить.
Тебе, Витек, еще случай любопытный сейчас расскажу. Перед тем как расписываться, дня за четыре до того, загулял я глухо с одним корешем, как звать его, тебе знать необязательно. Веселимся — пятницу, всю субботу. И был у меня разговор с одной мымрой. Она узнала, что я в воскресенье расписываюсь, говорит:
«Петр, разве тебе женщин нету, зачем в петлю так рано лезешь?» Сказала вроде шуткой, а меня раззадорила. «Ты, что ли, — спрашиваю, — женщина?» «А хотя бы и я». И вижу, Витек, что действительно хотя бы и она. Нет особой для меня разницы. Ведь я за эти дни о Варе и вспоминать бросил. Так, в угаре, вспомню, что в воскресенье к двенадцати в загс, и все. Расстроился я окончательно, компанию оставил — и домой. Утром в воскресенье будит отчим: «Эй, Петька, к тебе там невеста прибыла!» Варя в дом почему–то не зашла, стоит у крылечка, в черном стареньком платьице, глаза на меня подняла — огромные, больные. Больные, Витя! Как увидел я ее такую, обомлел, сердце зашлось от тоски. «Чего ты, Варенька, милая?» А то будто нечего, четыре дня ни слуху, ни духу. «Мы будем расписываться?» «Конечно, будем. Какой разговор!»