Анатолий Афанасьев - Командировка
— Вам кто просигналил? Никорук?
Покашливание, треск, грозовые помехи. В любую минуту могу бросить трубку, а потом сослаться на неисправность линии. Это хорошо, отступление обеспечено.
— Федор Николаевич обеспокоен твоей бурной деятельностью. Говорит, что ты превышаешь полномочия. Что там у тебя?
— Пока ничего, Владлен Осипович. Провожу раскопки. Думаю, понадобится еще денька четыре–пять.
— Виктор Андреевич, слышишь меня?
— Хорошо слышу, как из соседнего номера. Вы не в гостинице?
— Послушай, Виктор. Ты никаких особенно экстравагантных ходов не делай. Выяснишь и домой. Здесь на месте решим.
— Спросить хочу, Владлен Осипович. Все раньше как–то забывал. Вы с Федором Николаевичем старинные приятели?
Пауза, потрескивание. Вопросик, конечно, с наглинкой.
— Виктор, мне твое настроение не нравится. Ты что, в самом деле заболел?
— Просквозило малость на ветру. В коридорах всюду дует. Но сам город замечательный. Филиал Сочи. Только что моря нет. Зато какой парк, какое озеро. Да что я вам рассказываю, вы лучше меня знаете.
Я потянулся за стаканом, хлебнул водички.
— Хорошо, Семенов. Я чувствую, вы не в настроении. Завтра еще позвоню. Только помни, Виктор, есть техническая проблема и есть сложнейшие человеческие взаимоотношения. Не надо их в кучу смешивать.
— Жалеете, что меня послали?
— Хм–хм!
— Я не подведу, Владлен Осипович.
— Спасибо, Виктор. До завтра. Прими на ночь чего–нибудь. Аспирину там, что ли. Или сульфадиметоксинчик тяпни.
— Я по–русски привык лечиться. Огненной водицей.
На прощание доброжелательный смех, точно похлопывание по плечу. Отбой.
Только повесил трубку, приятно возбужденный разговором с начальством, снова звонок. Ожила моя временная обитель. Капитанов Владимир Захарович собственной персоной, фигурально говоря. Тон не так чтобы задушевный и братский, но деликатный.
— Что же вы ко мне не заглянули, Виктор Андреевич?
— А что такое?
— Просто так. Попутно.
Я представил, как Капитанов держит трубку в богатырской руке, как силится удержаться в рамках светского политеса.
— Виктор Андреевич, говорят, вы с лесенки вчера упали?
Хорошо поставлена информационная служба в группе.
— Было дело. Всю физию себе раскорябал.
— Может, врача вызвать?
— Спасибо, обойдусь.
— Ну тогда до свидания. Не переутомляйте себя, Виктор Андреевич. Это хорошо, что благополучно обошлось, а то ведь по–разному с лесенок падают.
— Всего доброго.
Нервничает, подумал я, нервничает Капитанов, все от нервов. И звонок, и угроза. Неужели Шутов ему доложился? Невероятно. Грош мне тогда цена. А про лесенку кто сказал? Шурочка?
С улыбкой я вообразил, как после беседы со мной каждый сотрудник сломя голову мчится к Капитанову. Бежит, задыхаясь, тучный Давыдюк, переливается с этажа на этаж, шурша пиджаком, многажды излеченный от алкоголизма Прохоров, горделивой походкой, соперничая остротой плеч с прямоугольниками дверей, плывет Шацкая — товарищ Капитанов всех внимательно выслушивает, сопоставляет данные, делает выводы. Я ни в чем не ошибусь, Владимир Захарович, да и не во мне теперь дело. Вопрос–то ясный, как утро. Задачка для первоклассника, и ответ сияет огромными буквами на обложке. Мы все знаем ответ.
Зачем только понадобился мой приезд?
Существует техническая проблема, сказал умнейший Перегудов, и существует человеческая.
Нет, никогда они не существовали отдельно.
Я смотрел на телефон в непонятной уверенности, что сейчас он опять затрезвонит. Непременно будет третий звонок. Я болезненно ощущал, как кто–то медленно, в раздумье раскручивает диск. Пальчик в отверстие — раз, пальчик в отверстие — два. Ну!
— Алло, это вы, Виктор Андреевич?
— Добрый вечер, Шурочка. Хорошо, что ты позвонила. В чужом городе все чужие, и вдруг — вечерний звонок, как улыбка друга. Это ты сказала Капитанову, что я с лесенки звезданулся?
— Не надо было?
— Почему не надо. Событие важное, чем больше людей будет знать, тем лучше. А он тебе что сказал?
— Как это?
— Ты ему сообщила, что я упал с лесенки, а он на это что ответил? Заплакал?
— Хотите правду знать?
— Шура!
— Он сказал, нормальные люди с лесенок не падают.
Я улыбнулся ей из своего номера. Я был рад, что она позвонила. Она желала мне добра.
— Шура, мне необходимо сказать тебе кое–что, но я не решаюсь.
— Говорите.
— Мы не сможем сегодня вечером выйти на прогулку. Ко мне придет гость.
Она торопливо дышала мне в ухо из трубки.
— Я только хотела узнать, как вы себя чувствуете.
— Шура, кто твои родители?
— Зачем вам это? Ну, папа — врач, а мама — домохозяйка.
— Семья большая у вас?
— Бабушки две, дедушка, мамин папа, сестра, ее муж Владик и их крохотуля. Большая семья.
— Я всем вам желаю огромного человеческого счастья.
— Виктор Андреевич, если будете насмехаться, я никогда в жизни вам больше не позвоню.
Так мы даем поспешные обеты, смешные, может быть, всевидящей судьбе. Скольким людям я не собирался больше звонить. И звонил. И был на побегушках. Мы всегда в плену, свобода — призрак, зов ее — тоненькая свирель самообмана. Да и кому нужна свобода. Мне — нет. А тебе, Натали?
— Не стыдись добрых поступков, Шура! Ты мне очень помогла сегодня.
Дыхание ее выровнялось, легкая птичья гортань сузилась.
— Тогда я пойду, спокойной ночи.
— Спокойной ночи и тебе.
Я немного полежал, помечтал — четвертого звонка не было…
В буфете на этаже прислуживала кофейному божку новая жрица, не кустодиевская красавица с потусторонним взором. Отнюдь. За стойкой бронзовела парфюмерией наша современница в заштопанных вельветовых брючках и в кокетливой распашонке. Я поглядел на нее из дверей, она мне не понравилась, и решил сходить в магазин, там прикупить чего–нибудь к встрече, а заодно поинтересоваться продуктовым снабжением города.
Я люблю ходить по магазинам. Мне доставляет эстетическое удовольствие вид витрин, заставленных товарами, сложная гамма запахов (соленая рыба, сыры, сырое мясо, сдобные пышки, фрукты — прекрасный коктейль ароматов), нравится возможность выбора, я могу долго без скуки следить за движениями большого ножа, каким продавщица вспарывает сочную колбасную плоть. В продовольственных магазинах уютнее, чем в промтоварных, где продавщицы, как правило, спят и рты открывают с металлическим щелканьем. В продовольственных — здоровее, опрятнее, лучше.
Страсть к хождению по магазинам — атавизм, слабость, неудобно признаться, но что имеем, то имеем.
Мне все мои слабости дороги, как больные дети матери.
В том магазинчике «Продукты», куда я попал — в ста шагах от гостиницы, — был рай для понимающего человека. Густой запах нерафинированного подсолнечного масла стерильно перешибал все другие запахи. Народу никого. Часто мерцают лазурью витрины, дощатый пол поскрипывает под ногами от удовольствия. Я пробил полкило ветчины, батон хлеба, два пакета кефира (на ночь), триста граммов рокфора, полкило малосольных огурчиков, жестянку шпрот, коробку шоколадных конфет «Цветы моря», несколько пачек печенья (впрок).
Опрятная женщина–продавец уложила все это в один большой пакет и накрепко завязала красивой белой ленточкой, сделав сверху бантик (умеем, если захотим, черт возьми!).
Под впечатлением неслыханного сервиса я прошествовал в винный отдел и сгоряча купил бутылку армянского коньяка в изящной упаковке и бутылку болгарского «Рислинга». Таким образом мои финансы за какие–то пять минут уменьшились на пятнадцать рублей тридцать четыре копейки. И если я намеревался так жить дальше, то уже сегодня следовало купить обратный билет, чтобы не пришлось тревожить щедрость друзей слезными телеграммами.
Зато теперь я не боялся ударить в грязь лицом перед Петей Шутовым. В номер я вернулся около восьми, умылся, причесался, глушанул головную боль еще одной порцией тройчатки, лег поверх одеяла и поставил себе градусник, который вожу с собой в командировку, как иные не ленятся сунуть в чемодан пару гантелей.
Еще больше, чем ходить по магазинам, я люблю мерить себе температуру. Но отношу это не к слабостям, а к достоинствам, ибо считаю вдумчивую заботу о своем организме признаком достаточно высокой внутренней культуры. Привычку эту я приобрел после операции, когда чуть не сдох от шестидневной сорокаградусной лихорадки.
Сейчас градусник зафиксировал тридцать семь и две десятых, и я опять со страхом подумал, что вчера мог не заметить сотрясения мозга, и утешил себя тем, что при сотрясении мозга обычно теряют сознание, а я его не терял.
В начале девятого в номер несильно постучали, я крикнул «Входи, Петя!» — и увидел пасмурное, прекрасное лицо книголюба. Он вошел, сел в кресло и стал смотреть на меня лежащего. На нем была рубашка в цветочках.
— Где купил? — спросил я с завистью. — Я тоже такую хочу.
— Вношу ясность, — четко сказал Шутов, сверкнув темным серебром белков. — На базар времени нету. Охота базарить — ищи другую компанию. Хочешь чего другое иметь — я пришел.