Всеволод Иванов - Иприт
— Теперь он, дети, находится на Каспийском море.
— Там же англичане.
— Бог парит над всеми народами, дети мои… Дайте мне Библию…
— Библию?..
Какой-то мрачный матрос подошел близко к ней и прохрипел:
— Над всеми! А ты в воду не хошь с гирей в кармане?
Рев и теснота окружили странницу.
И вскоре Ганс понял, чем кончилась его проповедь.
Команда вывалила его на одеяло и запела:
Из-за острова на стрежень,
На простор большой волны…
А когда дошла до стиха:
И кидает в набежавшую волну… —
каждому матросу показалось, что он Стенька Разин.
Одеяло взметнулось к борту.
Ганс прервал свой крик глотком воды, а вместе с глотком ему в рот попала гнилая дряблая рыба.
Пена, оставляемая лодкой, слилась далеко вдали с лунным светом.
Тогда Ганс начал тонуть по-настоящему, а до сего ему все казалось, что выплывет.
ГЛАВА 30
Показывающая ДАЛЬНЕЙШИЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ ГАНСА
Ганс очнулся от сильной боли в животе.
Глаза у него были забиты песком, перемешанным с рыбьими костями. Открыть их было также больно и трудно.
Ганс стонал.
— Кто вы? — раздался над ним грубый голос.
— Молока… отравлен…
Горячая влага обожгла ему зубы.
Затем его несли на руках.
«Конечно, — сонно думал Ганс, — лучше отдам себя в руки правосудия. Несут… А если самому пробираться через эту страну, то добровольно мозгов лишишься. Здесь же есть какая-то надежда».
Когда ему промыли глаза, он увидал себя в широкой мужицкой избе.
Слабым голосом он спросил:
— Употребляете ли вы гребенки?
— Конечно.
Ганс обрадовался.
— Как культурным людям, я предаю в ваши руки свой дух. Меня зовут Ганс Кюрре.
И от страшного напряжения, произнеся последние слова, он потерял сознание.
Гладко бритый человек сидел против него на стуле.
— Вы Ганс Кюрре? — обрадованно спросил он.
— Я Ганс-Амалия Кюрре, а есть другой… Рек, так он брат…
— Это нам, гражданин, не важно.
Восторженный шепот понесся по толпе, наполнившей избу.
— Настоящий империалист.
— Видал ли кто настоящего империалиста?..
— Где видать!..
Рабочие куртки все прибывали и прибывали. Ганс подумал: «линчевать будут». Он собрал все свои последние силы и сказал:
— Разрешите перед смертью помолиться богу…
Гладко бритый человек испуганно вскочил.
— Что? Умереть? Кто вам сказал, что вы умрете? Вы будете жить, если бы даже это стоило мне жизни. Столько времени не видали живого империалиста, и вдруг умрет. Григорук, садись на самолет и вези сюда из Костромы самого лучшего профессора…
И гладкий человек наставительно проговорил в бледное лицо Ганса:
— Вы, гражданин, находитесь в Костромской губернии в химическом районе. Здесь разрабатываются залежи фосфоритов. Вам известно, что такое фосфорит?..
— Я сам химик… Я могу принести пользу…
— К сожалению, я не могу вести с вами разговоров по химии, так как по профессии я инструктор и режиссер местных пролеткультов. Могу добавить лишь следующее, что ваше пребывание здесь используется для инсценировки массовой картины «Гибель капитала». Очень рады, что вы оказались мужчиной, хотя и находились в платье, очевидно, женского пола. Или, возможно, у вас теперь такова мода…
Ганса сытно накормили, причем гладкий человек упрашивал его в еде не считаться. Он, по-видимому, рассчитывал на Гансе улучшить свою театральную карьеру.
Затем Ганса отвели в клуб. Здесь его ждала громадная стеклянная клетка, и над ней была надпись такого вида, какие бывают в аптеках над банками с лекарством. По-русски и почему-то по-латыни (надо полагать, все от усердия гладкого человека) значилось «империалист».
Латынь больше всего обидела Ганса, и тут-то он решил окончательно, что его в день инсценировки сожгут.
Большая очередь любопытных проходила мимо него, обмениваясь мнениями.
— Человек как человек!..
— Разве что волоса неумерного…
— Это от гордости, мол, не умру!!!
— Видно, империалист!!!
Наконец Ганса утомили настойчивые взгляды, и он слегка задремал.
Проснулся он поздно ночью от какого-то кошмара. Широкое окно бросало большой лунный свет на пустую залу. И Гансу показалось, что он как муха, попавшая между двумя рамами.
Ганс заплакал. Плач его все увеличивался и увеличивался. Судите сами: без суда и следствия, даже не поинтересовавшись годами, хотят, как муху, посадить на иголку и сжечь. Он же знает, читал, как при неимении живых империалистов в Петербурге и Москве жгли чучела.
Плач его становился похожим на вой, а как только приблизился к этому звериному способу выражать отчаяние, тело Ганса приобрело желание раскачиваться. Так, воя и покачиваясь, где-нибудь в ледниковой пещере отчаивался троглодит.
Покачивания эти стали ритмическими.
И вдруг Ганс заметил, что банка в такт его покачиваниям начинает зыбиться. И он вспомнил, что профессор Шиферштейн утверждает: ритмическими покачиваниями один человек может свалить скалу. Тогда Ганс завернулся в одеяло и начал ритмически качаться. Все кругом спало. Одна луна заливала своим светом огромную залу клуба. Громадная стеклянная клетка медленно заколыхалась. Медленно колыхался в ней человек.
И внезапно клетка стала на ребро, качнулась, словно вздыхая, последний раз — и гулкий звон потряс здание. Из-под обломков стекла выскочил маленький человечек. От сотрясения лопнули в зале стекла, и холодный морозный воздух пронесся по красным флагам. Рядом по коридору через все здание гудел широкий приводной ремень. Завод работал в три смены. Уже вдали слышались голоса. Ганс лег на ремень, и он переметнул его в машинное отделение. По всем зданиям клуба слышались поиски преследователей. Ганс забился между вагонеток с гарью. Затем он перелез в вагонетку и зарылся глубоко в гарь. Жирный запах масла и угля, как веревкой, перехватил его шею. А слезы имели вкус соды. Тяжелая наша жизнь на этом свете, до чего тяжелая!
Гукнул маленький электрический паровозик, и вагонетки дрогнули и покатились. Вагонетки опрокидывали в глубокий овраг. Ганс, охватив голову руками, катился впереди, подпрыгивая на мягкой глине. Возчики меланхолически глядели ему вслед:
— Ишь какая тяжелая глыбища!..
— Да, прет, — лениво ответил другой, — сказывают, из бочки червь-то утек.
— Утек!
— Утек. Закурим, что ли?
— А почему не закурить!..
ГЛАВА 31
В этой главе рассказывается о том, как живет в Фрейбурге профессор Шульц, и о том, КАК ПОСЕТИЛ ЕГО ХОЛЬТЕН. В конце главы мы восхищаемся добрым сердцем почтенного профессора
— Вы опять сидели все время на одной стороне дивана, профессор?.. — произнесла женщина, внося в комнату поднос с кофейником, ломтиками белого хлеба и мармеладом…
— Я думаю, Луиза, — ответил старик.
— Думать можно, сидя на каждом конце по очереди: пружины будут снашиваться меньше.
— Меньше, — рассеянно согласился профессор.
В это время раздался звонок.
— Посмотри, кто там, — сказал профессор…
Через минуту старуха вернулась.
— Вас спрашивает какой-то негр, — доложила она.
Но негр вошел сам, не дожидаясь доклада.
— Хольтен! — радостно воскликнул Шульц.
— Здравствуйте, господин профессор, — ответил Хольтен, подавая письмо.
— От Монда? Верните ему это письмо. Я не друг ему. Я не хочу работать с вором сна и чужих идей! Я не хочу больше ни войны, ни даже победы. Даже для Германии!
— Что вы, профессор! — вскричала Луиза.
— Луиза, иди и потуши газовую плиту, — сказал, улыбаясь, профессор. — А вам, Хольтен, я рад… Я люблю вас за Роберта. Есть ли вести о нем?
— Никаких, профессор.
— А я уверен, что он жив. Мне кажется, что он в СССР. Но будем пить кофе… Он не крепкий и не испортит вам сна. Но ведь вам привита бессонница… Бессонница. Это безумие со стороны Монда пускать в дело еще так мало разработанное открытие… Хотите, я займусь вами и верну вам сон.
— Спасибо, профессор, меня мучит не отсутствие сна: я теряю друга и смысл жизни.
— Роберта?
— Нет, Рокамболя… Он в тюрьме… Бедный медведь!
— Медведь?! Да, да! Но почему вас огорчает так судьба этого зверя?
— Ах, профессор, вы не знаете Рокамболя. Это верный и честный друг. Он брошен в тюрьме, и этот Словохотов оставил его одного. Вы знаете, профессор, полиция уверена, что Рокамболь — переодетый большевик, и требует от него, чтобы он разгримировался, а он, бедный, только рычит. Они убьют его… — И слезы негра закапали во вчерашний кофе.
— Можно ли здесь помочь деньгами, Хольтен? — спросил Шульц.
— Может быть, можно, но очень большими…
— Подождите. — Шульц встал, запер дверь, идущую в прихожую, на ключ и ушел в соседнюю комнату.
