Радий Погодин - Я догоню вас на небесах (сборник)
Догоняла процессию хромая старуха, может, прабабка, а может, просто старая-престарая женщина. У нее я спросил:
— Бабушка, кто этот мальчик? Почему так торжественно?
Старуха глянула на меня черным взглядом, сразу зачислив меня в дураки, — я это понял.
— Казак, — сказала она и пошла так быстро, как позволяли ей больные ноги, и все же медленнее, чем требовало ее сердце, уставшее считать ушедших казаков.
Я думаю обо всех от рождения предназначенных служению отечеству, в этом смысле я зачисляю и себя в казаки, но чаще других я вспоминаю все же моего старшего брата, который по своим талантам, уму и сердечной щедрости был предназначен для возвеличивания человека, для вечного его движения к самосовершенствованию.
«Какова культура, такова и политура!» — это у Писателя Пе на стенке висит в кухне. Еще у него висит: «Эх, ма!» На тарелке. С тарелки легко смыть и положить свиную отбивную.
Еще у него написано слово «НАВОЗ» на экране телевизора губной помадой. Он, когда насмотрится телевизора, — звереет. «Большой разлив беспробудной нравственности», — так он говорит. И матерится. Как будто орет в лесу. Я знаю, поорать в лесу сильно хочется после дивных интеллигентных художественных дебатов.
— Врывается мужик на скотный двор в костюме из новой стопроцентной шерсти, в «саламандре», — Герой Соцтруда, — кричит: «Дайте вдохнуть чистого, я с собственного юбилея убег!..» А вот при коммунизме люди будут жить где хотят и есть что хотят. Я буду жить в Толедо. А есть буду волованы с телятиной… Невский весь испортили. Каждое лето прокладывают фановую трубу.
Если Писатель Пе умрет, я умру тоже. Но я умру раньше, он изведет меня своим брюзжанием.
— А помнишь ли ты, как звали ту немку, которая в нашего Пашу Сливуху втюрилась?
— Эльзе. А почему ты спрашиваешь?
— Хорошо, что ты помнишь, а я забывать стал. Ты правда помнишь? А эти негодяи не верят. Я написал рассказ, так одна свинья с лебяжьей шеей подходит и говорит ласково: «Не верю». Другая сволочь бородой трясет, тоже не верит. Я ему сказал, что он утюг — свинячье корыто. Он нервы распустил и за сердце хватается… Знаешь, Аврора своего Ардальона бросила — другой у нее. Любит она замуж ходить. Это поиски счастья или сексуальная расторможенность?
Писатель Пе брюзжал, ворчал и матерился. Я даже подумывал: может, его под душ затолкать? Он, как помоет голову, становится умнее и спокойнее, даже интеллигентнее — ему мытая голова идет.
Я на губе сидел. Комендант гарнизона, мой бывший командир взвода, посадил меня на сутки на губу, он часто меня сажал за расхристанный вид. А его ординарец, мой дружок Васька, забирал меня с гауптвахты якобы полы мыть. Я возлежал в комендантском кабинете на широкой лавке. Мы травили баланду о будущей нашей шикарной жизни и вкусно ели — Васька умел вкусную жратву добыть или сам готовил. Он даже пироги умел печь.
Тут прибегает парень от шлагбаума, мы стояли в поселке под городом Альтштрелец, и говорит нам, утирая пот со лба, что какая-то немка рвется в расположение, — еще минутка и сломает шлагбаум.
— Вы только послушайте ее! Сдохнете.
Мы побежали — Васька дал мне ремень, их у него было штук шесть, и обмотки у него были.
На въезде в поселок у шлагбаума стояла девушка, хорошенькая, насупленная и круглоглазая, похожая на совенка. Она сказала: «Гутен таг» — и прочитала по слогам, глядя в бумажку:
— Па-шу Пе-ре-ве-со-ва. Ферштейн? — и уставилась на меня в упор и закипятила по-немецки: «Дер хер дас в глас…» — ну, все в таком роде.
Я ей галантно:
— Мадемуазель.
Она еще пуще кипит — даже ногой дрыгнула.
— Их бин нихт мадемуазель, их бин фройлейн. — И снова глянула в бумажку. — Я Па-ши-на дев-ка. Ферштейн? — И снова уставилась в глаза сердито, но на этот раз Ваське. — Шпрехен зи дойч?
— Ком битте нах комендатюр, — сказал Васька, побледнев. — Зер гут. — Васька улыбнулся всеми веснушками, веснушек у него было много, отчего и кличку он получил — Заляпанный.
Девушка пошла с нами бесстрашно, она все еще дулась на нас за нашу бестолковость, незнание немецкого языка и Перевесова Паши. А он, этот Перевесов, и есть наш Сливуха. Мы под следствием всем взводом, а тут приходит такая резвушка, рвется в расположение и заявляет: «Я Пашина девка». Тут не губой пахнет… Нам и без нее дисциплинарное подразделение высвечивается в перспективе… А Васька ей этаким страусом: «Зер гут. Битте шон…»
Расквартировали бригаду под Альтштрелецем в поселке то ли подземного порохового завода, то ли подземных пороховых складов — ветка железной дороги уходит под землю в туннель, а там вода. И всюду разбросаны ящики с бездымным порохом. Но местность красивая. Обширный холм — можно сказать, гора, и лес на ней ухоженный, свежий. По камням козы скачут — козочки…
В ротах пошло учение. Боевая подготовка. Строевая подготовка. Изучение материальной части: ППС — пистолет-пулемет Симонова, рожковый. Рожок-обойма заряжается тридцатью пятью унифицированными патронами, калибр 7,62.
На боевую подготовку взводы ходят кто в лесок, кто в поле. Учимся воевать. Оказывается, всю дорогу мы воевали неправильно.
Бегаем в атаку. На бегу начинаем играть в футбол — можно кружкой, можно пилоткой, предварительно набитой портянками и зашитой, — конечно, надо ее вывернуть. На строгий окрик командира взвода простодушно отвечаем вопросом:
— А что?
У молодых лейтенантов, прибывших к нам командирами, накапливаются амбиции большой карающей силы и дальнодействия.
— Опять на гауптвахту?
— Товарищ лейтенант, на гауптвахте процветает пьянство и позорная азартная игра в очко.
— Товарищ лейтенант, именно там мы и портимся.
Я сказал Писателю Пе:
— Надо сбивать футбольную команду. В разведке нам петля.
— Ротную? — спросил он.
— Кому нужна ротная? Надо сбивать бригадную. Станем играть на первенство корпуса, армии и всей группы войск.
Мысль была прекрасной. Командиры ее поддержали — благословили. Нашлись футболисты-разрядники, даже играющий тренер. Начались тренировки с целью отбора. В других бригадах, корпусах и приданных им подразделениях идея футбола прошла, как огонь по верхушкам деревьев. В футбол ринулись все, кто так и не научился застегивать верхнюю пуговицу гимнастерки. Но не всех отобрали. Нас с Писателем Пе взяли в команду запасными только как инициаторов движения. Играющий тренер сказал: «Начнете со ста приседаний, доведете до тысячи. Ясно?» Нам было ясно.
Но нужны были бутсы. Много пар бутс.
Нашлись сапожники — в армии все есть. А товар?
Мы вспомнили о громадном количестве в Германии портфелей. В рейхе было чудовищное количество бумаг, чтобы эти бумаги перетаскивать с места на место, требовалось много портфелей. А теперь портфели валялись. В каждом городе был черный рынок, там мы их и наторговали. Но дальнейшее снабжение футбольных команд бутсами шло, конечно, централизованным образом.
Обув футбольную команду, сапожники обули самих себя, но, поскольку ни один сапожник не любит застегивать верхнюю пуговицу, в роты им возвращаться не захотелось, и принялись они за пошив сапожек из плащ-палаток, которые так шли женщинам. Я думаю, эти плащ-палаточные сапожки и породили заросли женских сапог, произрастающие сейчас в странах с умеренным климатом.
В корпусе мы выиграли легко. На нас снова смотрели как на героев.
Мы выиграли в армии. Нам дали отдельный одноэтажный домик для жилья, каждому часы-штамповку и бочонок пива. Мы выпили пиво, повесили в нашем домике стрелковую мишень на стену и принялись попадать в десятку наградными часами. Штамповка — часы неуважаемые — это нас оскорбляло. Потом мы начали петь «Шумел камыш». Когда у нас уже начало получаться в ритме марша, к окну нашего домишки подошел начальник строевой части майор Рубцов. Послушал немного, даже подпел, как мне кажется, и скомандовал:
— Встать! Ко мне через окно шагом марш. В одну шеренгу становись. Равняйсь. На-аправо! Бегом марш.
Мы эти команды выполнили, как нам казалось, безукоризненно.
Мы пахли пивом. Майор легко бежал рядом:
Подбежали к озеру. Озер вокруг этого Альтштрелеца много. Может, немцы теперь их осушили, борясь за урожаи картофеля, а тогда было много. Остановились у кромки воды — бег на месте.
— В озеро бегом марш! — скомандовал майор.
Забежали. Стоим по горло в воде. Низкорослые пытаются плавать.
Майор снова командует:
— Отставить плавать. В воде на месте бегом марш!
Хмель из нас быстро вышел. От пива хмель неупористый. Стали зубы стучать — озноб и кашель. Но самое отвратительное — это разочарование в людях. Негодяи, которые встречали нас криками ликования и аплодисментами, сейчас столпились на берегу озера и ржали — даже обезьяны не смеются над своими страдающими собратьями, а эти ржут.
