Римма Коваленко - Конвейер
Томка устремляла испуганный взгляд на Лукьяныча. Ждала, что он веским словом развеет страх, который напускает бабушка, но Лукьяныч чаще всего поворачивал разговор в другую сторону.
— Чтобы оценить, что он имеет, человеку не обязательно потрясение. Думать надо, головой работать.
— Мне не надо потрясения, — поддерживала его мать, — я каждый день счастливая. Ты на работу уйдешь, эти вот, — она кивала в сторону меня и Томки, — к подругам усвистят, а я счастье свое не знаю куда девать. Хоть танцуй, хоть пой, хоть на крыльцо выскочи и людям об этом кричи. Погляжу на других старух, платок на лоб натянут, глазами вражескими на все глядят, и понять их не могу. Начнут говорить, все у них плохо: дети — выродки, соседи — уголовники, врачи — взяточники. А скажешь в ответ: на себя посмотрите, какая от вас людям польза, — глядят, как на сумасшедшую.
— Жить им нечем, — отвечал Лукьяныч, — это хуже смерти, когда жить нечем.
В воскресенье приезжал на мотоцикле младший племянник Ивана Лукьяновича слесарь Николаша. Привозил двух своих дочек-близнецов Катеньку и Верочку. Из всей родни мужа мать любила только этих пятилетних девочек. Посылала Томку в магазин за тортом, преображалась, разговаривая с ними. Томка задыхалась от ревности. Я понимала это ее чувство, вспоминала Федьку, сына Марей, и не осуждала Томку.
— Я знаю, отчего ты перед ними так ликуешь, — говорила Томка, — оттого, что ни маму, ни меня никогда не любила. Нас только попрекала да дергала, а любовь для этих сберегла.
Мать к таким заявлениям внучки относилась серьезно, отвечала так, будто и самой себе объясняла, отчего ей милы Катенька и Верочка:
— Другое время было, когда я растила твою мать. Сначала всем было трудно. Потом война шла. Я бы на лесозаготовки поехала или на фронт, чтобы от голода не падать, а Рэмка в школе училась, куда бы я ее дела? Вот и работала на фабрике. Приду домой, упаду без сознания, очнусь, а Рэмка голодная сидит возле меня, плачет. Хороша любовь?
— А меня почему не любишь?
Мать вскрикивала, замахивалась на Томку.
— С ней, как с умной, говоришь, а она же дурочка. Как это выговорить такое можно — «не любишь»! Кого же я тогда люблю? У вас с мамой все хорошо, и у меня на душе покой и счастье. Я тебе про то объясняла, что любовь — радость, когда жизнь хорошая, а когда горе и голод, тогда любовь — забота и слезы.
Катенька и Верочка ели ложечками торт, улыбались, поглядывая на мать. То, что им нужно было понимать, они понимали: Томка хочет, чтобы их не любили, а бабушка Оля все равно любит.
Лукьяныч и племянник его Николаша сидели на крыльце. Вполголоса Николаша рассказывал домашние новости. Лукьяныч редко вставлял слово, слушал, опустив голову, положив руки на колени.
— Надо Верочке и Кате шубки к зиме покупать, — говорил Николаша, — из старых повырастали. Борис обещал полета. А тут мы еще ремонт затеяли.
Борис был старшим братом Лукьяныча.
— У Феликса через неделю день рождения, — говорил Николаша, — что дарить, просто не знаю. Может, все сложимся и сделаем общий подарок?
Феликс был старшим племянником Лукьяныча.
— Молчишь, — бубнил Николаша, — заборзел, большим хитрецом стал. Зажала она тебя со всех сторон. Сочувствую, но помочь ничем не могу.
Лукьяныч попал в окружение в самом начале войны. От батальона осталось несколько человек. Шли лесами, лишь ночью подходили к деревням, чтобы разузнать обстановку. Искали селение, где был бы хоть фельдшер, чтобы оставить раненых. В те дни, наткнувшись под Могилевом на воевавший полк, Лукьяныч встретил соседа со своей улицы и узнал, как погибла его сестра с двумя сыновьями.
Всю войну Иван Лукьянович провоевал в артиллерии, всю войну надеялся, что в живых останется хоть брат. Уже в Германии, за месяц до окончания войны, получил известие, что брат тоже погиб.
Он свыкся с мыслью, что остался один, и, когда получил письмо от брата, узнал, что тот жив и племянники живы, весь день ходил, боясь сунуть руку в карман, боялся, что причудилось ему это письмо, в кармане пусто и ни одной родной души у него по-прежнему нет. Перечитав письмо раз двадцать, он с особой болью стал думать о сестре: мужики сохранились, пережили войну, а она, мать двоих детей, да и ему с братом бывшая вместо матери, погибла. Сколько же сейчас племянникам? Посчитал: одному десять, младшему Николаше — пять. Полусиротами были перед войной, когда умер их отец, а сейчас круглые сиротинки. И тогда с письмом в кармане дал он себе клятву: мои это дети, старший брат подсобит, не пропадем.
Так начали послевоенную жизнь. Брата Бориса назначили начальником стройки, на этой же стройке работал и Лукьяныч. Когда Борис женился и уехал на другую стройку, квартира осталась Ивану Лукьяновичу с племянниками. Через десять лет старший брат вернулся в их город с назначением на должность директора завода железобетонных конструкций.
На крыльцо вышла мать, поглядела сверху на седую с двумя макушками голову Ивана Лукьяновича, на легкое облачко кудрей Николаши. Потом говорила мне с явным удовольствием: «Лысым будет Николаша, еще года три поносит свои кудри, а там головка сразу маленькая сделается, с апельсин, уже сейчас просматривается вся сверху». Мать вышла к ним, и Лукьяныч тут же поднял к ней лицо, оно всегда становилось неуверенным и вопросительным, когда мать вторгалась в его встречи с племянниками.
— Вот Николаша рассказывает — у Феликса на той неделе день рождения, сорок лет стукнет.
— Многовато, — мать присела на ступеньку рядом с Иваном Лукьяновичем, — раньше сорок лет — старость, а теперь до пенсии детьми хотят быть.
Николаша, не поворачивая головы, стрельнул в ее сторону недобрым взглядом, сидел нахохлившись, спина пирогом, голова опущена. До сих пор, наверное, не может забыть их первую встречу. Мать рассказывала: «Ух, каким фертом влетел: «Я тут в кино по соседству был, ну и забежал посмотреть, как ты живешь, дядя Ваня». На меня ноль внимания, будто и не в мой дом пришел. Лукьяныч растерялся, залебезил перед племянником, что да как, как старший племянник поживает, как брат Борис? Николаша отвечал, а сам такими холодными глазами разглядывал жилье, что у меня сердце перестало биться. Но держала себя в руках. Чай вскипятила, конфеты и пирог с яблоками на стол выставила. Как знала, что племянничек нагрянет, тесто с утра приготовила. Скатерть новая, пирог горячий запахом сладким пышет, а племянник трещины на обоях разглядывает, шкаф с мутным зеркалом взглядом критикует и, самое обидное, мне — ни слова. Попили чаю, выслушала я последние слова племянника: «Приходи, дядя Ваня, Верочка и Катя по тебе соскучились» — и не удержалась, сказала свое слово: «Не придет Иван Лукьяныч. Так девочкам передайте и всей своей родне. Я, дорогой гость, не так проста, как тебе показалась. Я к вам в родню не набиваюсь, но и вы в мою семью без уважения, вот так, по дороге из кино, не врывайтесь».
Николаша тогда ушел удивленный. Следом за ним ушел и Лукьяныч. Надел новый плащ и побрел к калитке. С тех пор повелось, как его родню тронут, плащ на себя — и из дома…
— Теперь до пенсии хотят детьми быть, — говорила мать на крыльце, не глядя на Николашу, — и что в том хорошего? Молодыми быть — это иное дело, это правильно, а детьми зачем?
— Может, оттого, что в детстве было мало детского, вот и добирают, — отвечал Лукьяныч, — и молодость растягивают оттого, что пролетела она — не заметили.
Николаша слушал без понимания, о чем они говорят, для чего. Мотоцикл старой марки с просторной коляской стоял у крыльца. В коляске две вышитые подушки на сиденье — одна Катенькина, другая Верочки. А тут и сами девочки появились на крыльце: две толстушечки, два грибка молоденьких, две умницы. У матери лицо светлело и молодело, когда она смотрела на них: это же надо так — две одинаковые головочки, два одинаковых платьица, а два разных человечка, две разные жизни.
— По коням! — скомандовал Николаша дочкам, поднимаясь с крыльца. Лукьяныч тоже поднялся. Девочки с двух сторон прильнули к бабушке Оле.
— А ну-ка отцепитесь, — заворчала она на них, — а то задурите мне голову и уедете с пустыми руками. Я же вам подарки приготовила.
Подарки каждый раз были одни и те же, магазинные, и название носили «подарок»: конфеты, шоколадка, пакетик вафель в целлофановом мешочке, завязанном ленточкой.
Девочки взяли подарки, но с места не тронулись.
— А мне дядя Борис деньги на шубку подарил, — сказала Верочка.
— А мне пусть шубку дедушка Ваня подарит, — сказала Катенька.
Даже я не сразу поняла, о чем они, что за слово такое «шубка», и почему один брат — дядя, а другой — дедушка. Мать глянула на мужа, на Николашу, ждут, дышать перестали от неловкости.
— Это кто же тебя, Катенька, говорить так научил, папа или мама? — спросила она девочку.
