Николай Евдокимов - У памяти свои законы
Она уперлась локтями в подушку, задумалась.
— А вообще ты, наверно, правильно поступил, что молчал на бюро.
— Наверно.
— Нервы надо беречь.
— Конечно.
— Сколько ей лет?
— Кому?
— Ну, той женщине.
— Не знаю. Лет сорок.
— Нагнись!
Я нагнулся. Она обняла меня. Поцеловала. Она крепко держала меня за шею и не отпускала. И вдруг заплакала, шепча сквозь слезы:
— Неужели все в прошлом, Петя? Все в прошлом!..
— Не нужно, — сказал я, — успокойся.
— Нет, этого быть не может, — воскликнула она. — Иногда мне кажется — я только начинаю жить, только начинаю. Ведь у нас все впереди, правда? Ну, скажи, Петя, скажи.
— Конечно, — ответил я и поцеловал ее в шею, — конечно, все еще впереди...
Варя
Обед я готовила. Яичницу жарила. Вдруг со двора:
— Варька! Варя! — Мама, тетя Аня кричат. Дикими голосами.
Испугалась, яйцо даже выронила и — во двор. Тетя Аня повисла на калитке, смеется. Костыли валяются. Мама плачет. Соседи из-за забора что-то лопочут.
— Варька! — Тетя Аня кричит. — От крыльца — сама. Триста пятнадцать шагов. Где шоколад?
— Мало! Триста двадцать уговор.
— Злодейка! Погоди! Раскошелишься!
До калитки-то дошла, обратно на коляске везти пришлось. А вообще — чудо. Ну, чудо — и все.
Яичницей их накормила. Подгорелой. Не наелись.
— Приветик, — я сказала. — Пошла. Не умрете.
— Куда?
— Мама! Пути не будет.
— Купила водку? — мама спросила.
— Успеется: завтра похороны. А зачем так много? Обопьются.
— Надо.
— Дурацкий обычай. Из похорон праздник устраивать. Помру — чтоб никаких поминок.
— Не болтай.
Что-то мать у меня сегодня повеселела. Два дня ходила как в воду опущенная. Сегодня повеселела.
— Варька!
— Ну?
— Вернись.
— Зачем?
— Вернись, говорю. Олег Николаевич обещал зайти.
— Пусть себе.
— Ты ему нужна.
— Он мне не нужен.
А он тут как тут. Стоит у калитки, скалит зубы. Держит за хвост копченую рыбину. Мне в подарок принес. Я люблю копченую. С чего это раздарился?
— Ворованная? Стыдно колхоз-то грабить.
— Ага. Совесть так и гложет.
Вошел в дом, вынул из кармана кулек, размотал. Там цветы. Фиалки горные. Тетя Аня их любит.
— Анна Васильевна, вам.
Тетя Аня растрогалась.
— А теперь, Варвара, встань-ка сюда. Видеть тебя хочу, — сказал он.
Я встала возле тети Ани.
— Граждане, что хотите делайте, милуйте, казните, но выслушайте. Решили мы с Зинаидой Дмитриевной пожениться. Благословите!
Он смотрел на нас, а мы молчали. Тетя Аня молчала. И я. Я маму разглядывала. Она сидела голову опустив. Красная.
— Анна Васильевна?
— Что «Анна Васильевна»? Я человек посторонний. Чужой.
Злилась тетя Аня. Голос сухой, холодный.
— Аня! — мама сказала.
— Не делай жалкие глаза. Вы что, у меня совета, что ли, спрашиваете? А какой я могу дать совет? Живите, будьте счастливы. Если бы ты хотела, раньше бы посоветовалась, а теперь...
— Вот как, — сказал Олег Николаевич. — Думаешь, как лучше. Восторга не ощущаю. Ну, Варвара?
— А мне-то что?
— Все-таки я тебе вроде в отцы набиваюсь…
— А у меня есть отец!
Мама вскинула голову, но я отвернулась. Снова помолчали. Мама сказала:
— Странные люди, сами уговаривали замуж выходить...
— Кто возражает-то? Ну, скажу «нет». Послушаетесь? Чего ж в самом деле? А селедку свою возьмите. Нашли чем задобрить.
Я ушла.
— Погоди, — сказал он.
— Вы мне пока не родственник. Не командуйте.
— А ты так не разговаривай. Я строгий, знаешь?
— Слышала.
— Вот и зови — ваше превосходительство.
— Ваше превосходительство, вы мне надоели.
— Ну и доченька! — сказал он.
— У меня есть отец! — Я посмотрела на маму, убежала.
Нехорошо, зачем так сказала? Ударила по самому больному. Теперь у меня не будет ни отца, ни матери. Верно, сама уговаривала ее. Ныла: выходи. А сейчас обидно. До слез. Другая какая-то жизнь пойдет. Да не ревную я! Не хватало! Пусть выходит: молодая.
Я к Андрею собиралась. Теперь расхотелось. Села в винограднике. Думала, поплачу. Не плакалось.
Долго сидела. Наконец мама и он вышли из дома. Мама грустная. Мне стало ее жалко. Я крикнула:
— Ваше превосходительство!
— Ай?
— Вы будете маме туфли надевать и какао в постель носить?
— Само собой!
— Благословляю!
Они засмеялись. Мама сказала:
— Совсем ты еще ребенок, Варя.
Ребенок! Ладно, повеселела, а там хоть грудным младенцем зови. Знала бы, как это — родную мать замуж выдавать. Я заорала:
Ой, не ходите, девки, замуж,
Замужем не весело:
В девках я была хороша,
Теперь нос повесила.
И перемахнула через забор. И чуть не сшибла Краба.
— Мальцева! Тебе что, три года? — спросил Краб.
Краб — наш физик. Глаза навыкате — потому, наверно, и Краб. Будущее светило. Застрявшее у нас. Знает все — про землю, про воду, про тайны вещества. Изучил английский, немецкий, французский. В школе музей организовал. Краеведческий. Пишет историю поселка. Открыл у нас минеральный источник. Теперь дом отдыха строят. Каждый день ходит к тете Ане разговаривать умные разговоры.
— Извините, — сказала я и реверанс сделала.
«Мальцева». И вовсе я не Мальцева. Это мама — Мальцева. А я — Полякова. Чего мне, в самом деле, от родного отца отказываться. У них свои счеты. Пусть считаются. А у меня нет никаких счетов.
Да, нелегко выдавать мать замуж. Ну, зачем, зачем она обманывала меня всю жизнь? Всю жизнь твердила сказку, что отец умер. Благородную сказочку. А оказалось — он жив, оказалось, что ничего между ними не было. Никакой любви. Просто, как пишут в статьях на моральные темы, случайная связь. А я... я результат этой случайной связи. Ладно бы уж там — «дитя любви». А то... «результат». Ничего не могу поделать с собой, знаю: нехорошо так думать, но не могу, думаю. И все равно, все равно надо было рассказать мне правду — я бы поняла, я бы все поняла. Потому что любую, даже самую страшную правду можно понять, а ложь нет...
За пять домов, наверно, был слышен визг со двора Андрея. Женька визжал. Весело. Колька смеялся. Чему обрадовались? Мать, что ли, наконец вернулась?
Нет, не вернулась. Колька с Женькой бросали картонный бумеранг. И хохотали, когда он возвращался. Андрей каждый день придумывает им новую игрушку.
Вообще он нянька неплохая. Терпеливый. Не ноет на судьбу. Хотя мальчишки уже довольно большие — Женьке шесть, Коле — четыре, все равно одних не оставишь: накормить надо, то да се. А мать гуляет. Какой уж день. Когда вернется — неизвестно.
У Кольки из носа ползла белая струйка. Он втянул ее, но она снова выползла.
Не люблю я сопливых детей — утерла ему нос, пошла Андрея искать. Если во дворе нет и мальчишки без присмотра — знаю, где он. За сараем. Там у него тайный прачечный трест. Никто чтоб не видел, не знал.
Не ошиблась: стоит в трусах, трет что-то в корыте, пена мыльная летит во все стороны.
— Эй, прачка!
Смутился:
— Сказал — приду. Чего явилась?
— Отойди! Кто ж так стирает?
Сто раз говорила: «Я буду стирать», нет — гордый.
— Отойди — не слышал?
Смешно: дома-то не очень рвусь к корыту, а тут...
Прогнала. Выстирала. Дела-то на десять минут. Колькины трусики да Женькины рубашонки.
Повесила на забор, сказала:
— Новость: мать замуж выходит. За председателя.
— Тю! С бородой новость...
На забор взобрался петух, только клюв разинул — закукарекать, наверно, хотел, вдруг бумеранг по самой его бороде угодил.
Это Женька запустил. Женька — курносый, рыжий, головастый. Ни на кого не похож. Ни на Андрея, ни на мать. На отца небось похож. Только кто он, отец? Все они тут от разных отцов собрались.
— Убьешь петуха-то, — я сказала.
— А што? Он не петух, — сказал Женька, — дурак он старый. От него уж куры не несутся.
— Не мели, Емеля.
— А што? Мамка говорит.
— «Мамка, мамка», — передразнила я. — Пропала мамка-то.
— Зато конфет принесет. Во, — Женька показал, сколько она принесет: наверно, мешок, выше головы показал.
— А вообще нехорошо, — сказала я Андрею. — Не будет на похоронах.
— Может, придет еще.
— Андрей, — я спросила, — почему люди лгут друг другу?
— Не знаю.
— Ответь!
— Я тебе не лгу.
— Люди, спрашиваю.
— Людей много. Пригляжусь, лет через двадцать отвечу. Одни лгут, другие нет.
— Все лгут. Даже боги. Вон в Древней Греции все эти Зевсы, Венеры только и делали, что козни строили друг против друга. Боги. Каковы же люди?
— Лучше. Сильнее. Люди все могут. Боги — ничего. Не боги людей создают, а люди богов.
