Алексей Кожевников - Том 3. Воздушный десант
Между тем сильно ободняло. Истомленный боец, не спавший двое суток, лег передремнуть. Петька остался охранять его. Под вечер на этого бойца набежал лейтенант Гущин со своим «войском». Боец присоединился к нему. Пулемет разъяли на три части и унесли. А парашют, на котором спустился он, оставили Петьке на память.
— А вы как приземлились? — спрашивает Гущина Сорокин.
Гущин мямлит:
— Известное дело, парашют — швыряет наобум…
— Куда же все-таки? — настаивает Сорокин.
— На тырло. Где скот во время водопоя толчется и всякую гадость делает. И кинул меня в самое гэ-гэ. И вышло, что я не приземлился, а придерьмился.
Мы сдержанно, в ладошки, фыркаем.
— А это, говорят, к добру. Во сне увидеть — к деньгам, наяву попасть — тоже к удаче, — успокаивает Гущина Сорокин.
— Да вот нашел пятерых, только это не моя, а ваша удача.
Разговор переходит на оружие. Патронов изрядно расстреляно, немало разбросано гранат. Но есть и прибавка: два парашютно-десантных мешка, станковый пулемет, диски для автоматов.
Новички поглядывают на наши вещмешки. Нетрудно догадаться, что хотят есть. На дорогу получили все одинаково, но распорядились по-разному. Некоторые еще в казарме сильно поубавили сухарей, променяли, просто выложили. Сухари — самый объемистый, неудобный груз. Некоторые уже в десанте постарались поскорей отправить паек из мешков в желудки, чтобы не оттягивал плечи. Только самые бережливые сохранили кое-что до сегодня.
— Ну, выкладывай, кто чем богат! Поужинаем, — говорит Сорокин.
Мы собираем свой ужин с миру по нитке.
Гущин глядел-глядел на нас и не выдержал:
— Эх вы, десантники! Без мешка сухарей посылать вас никуда нельзя, протянете ножки. Учитесь вот у стариков! — Ему годов тридцать. И начал выкладывать из вещмешка огурцы.
— Нас не удивите, — сказала Полина, — вчера мы ели арбуз.
— И нас не удивите, все наперед знаем: сами ели, а про нас не подумали. — В голосе лейтенанта Гущина легкий упрек и насмешка. — А я не прочь бы удивиться, особенно арбузу. Да где уж, и мечтать не решаюсь. Обойдемся огурцами. — Самый крупный огурец кладет перед Полиной. — Кушайте на здоровье! Пусть ваш дом будет полон детками, как этот огурец семечками. — Затем кивает нам: — А вы чего ждете, поклонов? Действуй!
Огурцы переспелые, дряблые, кислые — одним словом, мозглые, но в них много воды, а теперь для нас самое главное — вода.
Спрашиваем Гущина, где раздобыл он такую прелесть.
— Бежал, наступил, поскользнулся. «А ну, поглядим, что такое? Ба, огурчики!» Знать, проглядели их во время уборки. Больше не надейтесь, все выложил, даже НЗ не оставил.
Поужинали. Идем. Надо перебираться через дорогу: Таганский лес — наш сборный пункт — на другой стороне.
Полночь. Машин на дороге стало меньше. Судя издали по огням, они бегут уже не сплошным потоком, как вагоны в железнодорожном составе, а разорванным. Но все-таки густо. Медлить нам нельзя. Надо не только перебежать дорогу, но уйти подальше от нее и укрыться засветло в надежном убежище.
В одном месте дорога делает крутой поворот. Там цепочка огней почему-то обрывается и снова возникает за поворотом. Ползем туда. Метрах в двадцати от поворота Сорокин приказывает основным силам — семь человек — залечь среди копен, а мне и Федьке ползти за ним.
Местечко интересное: дорога ныряет в глубокий овраг — вот почему не видно оттуда огней — и затем поднимается узким, извилистым серпантином. В глубине оврага мост.
— Слушайте задачу, — шепчет Сорокин. — Уложите на мосту машину, сделайте пробку!
— Есть уложить машину, сделать пробку!
Сорокин остается наверху, а мы сначала по скату, затем по дну оврага, прячась в глубоких, темных промоинах, подбираемся к мосту. Ложимся в кювет. Машины проходят часто, разные. Но мы не торопимся открывать стрельбу: легковая не годится, мала для хорошей пробки; не годится и грузовая с людьми, схватка с такой опасна.
Наконец то, что нужно, — грузовая с кладью. Она, спускаясь в овраг, быстро глотает дорогу. Мне кажется именно так — глотает темное земляное полотно с белыми тумбочками, с канавами, заросшими дикотравьем, с телеграфными столбами. За машиной остается одна пустая тьма. И еще кажется, что не только машина несется на меня, а и дорога мчит меня к ней, прямо в пасть. И в то же время что-то сильно тянет назад. Злюсь на машину: «Ползи, гадюка, ползи! Меня ты не заглотишь, нет. Я заткну тебе пасть, заткну!»
По мере того как близится машина, вся моя злость оборачивается на нее, меня уже томит ожидание, подмывает вскочить и кинуться навстречу слишком медлительному врагу.
Но вот короткий, обрезанный шорами, свет фар коснулся нас.
— О гад! Стой! Ни шагу дальше! — кричим ему, как живому, вернее, крик вырывается сам собой. Затем палим из автоматов в свет, в гул, в белые пятна за стеклами кабины, в колеса… Продырявленные покрышки громко хлопают.
Машина затихает и останавливается посреди моста. Федька открывает кабину. В ней два убитых немца. Снимаем с них автоматы, пистолеты, полевые сумки, надеваем все на себя.
Можно сигналить Сорокину: «Есть пробка» — и бежать. Но в тишине раздаются тяжелые, неторопливые шаги коня, который тянет походную кухню. На ней, покачиваясь в дреме, сидит немец. Если оставить его живым, он, наткнувшись на подбитую машину, очнется и поднимет тревогу. Совещаться некогда, и оба посылаем в него по автоматной очереди. По пути задеваем и коня.
Немец убит наповал, скатился на дорогу. Конь хотя и рухнул, но жив, поднимает голову и колотит-колотит ею по дороге, как молотом, сильно бьет ногами, и когда подковы задевают о дорожные камни, от них летят удлиненные игольчатые красные искры.
Мне больно видеть, как мучится конь. И прикончить невинную животину не хватает духу.
— Начал — добивай! — говорю я Федьке.
Он добивает коня прицельным выстрелом в голову, а потом говорит сердито:
— Не хитри, мужичок, не люблю. Кто начал — знает один бог, которого нет.
И верно, кто из нас подранил коня, теперь не разберешь.
Сигналим Сорокину и бежим оврагом в ту сторону, где стоит желанный Таганский лес, пока еще невидимый. Отбежав с полкилометра, выбираемся из оврага на поле и там соединяемся с товарищами. Они благодаря пробке на мосту перебрались через дорогу вполне благополучно, без единого выстрела.
То идем, то ползем, то, прижавшись плотно к земле, пережидаем, когда погаснут ракеты. И так всю ночь. Кругом поля, поля, и рассвет застигает нас в полях. Надо куда-то прятаться на день. Поблизости только копны пшеницы. Копны маленькие, но лучшего ничего нет, и прячемся в них по человеку в копну, да и то скрючившись как можно сильней.
Невдалеке от нас дорога, чуть подальше — большая деревня. На дороге сильное движение. По мере того как становится светлей, гуще и гуще идут танки, автомашины, мчатся мотоциклы. Дорога сильно разбита, и крупные, грузные машины часто останавливаются. А мы думаем про каждую такую: «Ну, эта за нами».
В копнах жарко, душно. Томит жажда. Так тянет высунуться и глотнуть прохладного воздуха.
Вот останавливаются три мотоцикла, и немцы-мотоциклисты идут по полю, обшаривая и разбрасывая копны. Вот-вот наткнутся на нас.
Меня начинает трепать лихорадка нетерпения, рука неудержимо тянется к спусковому крючку автомата. Мои товарищи, наверно, переживают то же самое. Вдруг кто-нибудь не выдержит и откроет огонь… Что будет тогда?!
Немцы продолжают искать. Между тем на дороге около мотоциклов скапливаются автомобили, танки, верховые. Фрицев уже с роту, и все глядят в нашу сторону.
Подъезжает в открытой машине какой-то высокий чин. Мы слышим его отрывистую, гневную речь.
Ему объясняют что-то, он что-то приказывает, затем мотоциклисты бросают поиски, и один из них быстро катит в деревню. Немного погодя из деревни выезжает отряд конников с горящими факелами и, рассыпавшись по полю, начинает поджигать копны.
Факельщики ближе и ближе к нам, а Сорокин почему-то не подает никаких сигналов. Что думает он? Дать бой, когда на каждого из нас по десятку фрицев и у них танки, пушки, пулеметы? Или ждет чего-то? Бой, выжидание, отступление, — кажется, во всех случаях для нас неотвратима гибель.
Загорается стерня, огонь ползет к нашим копнам. Дым густо нависает над полем, уже трудно разглядеть, что творится на дороге. Вот он заволакивает наши копны, скоро начнет душить нас.
Тут Сорокин подает сигнал дудочкой и выползает из-под копны. Мы все сползаемся к нему. Приказ отступать под прикрытием дымовой завесы.
Дым уплывает к деревне. Что сделает он с нами? Сбережет ли до нового укрытия или покинет среди чистого поля, на виду у фрицев?
Начались сады, и мы укрылись в яме, густо заросшей одичалым вишенником, крапивой, татарником, где, по-видимому, когда-то брали глину для постройки. Хоронясь среди зарослей, непрерывно ведем наблюдение во все четыре стороны. В деревне какой-то переполох: громко хлопают двери, ворота, плачут дети, женщины, бранятся и кричат немцы, мычат коровы, визжат свиньи.
