Елизар Мальцев - Войди в каждый дом (книга 2)
— В каком смысле?
— Да в любом! Церкви строили на самом красивом месте, денег не жалели; кто обвенчался — на всю жизнь помнит! А проповедь как закатит, то похлестче любого вашего лектора! Они до души своей пропагандой добирались, а вы шелухой людей угощаете вместо семечек, куда вам до души!..
— Нет ничего хуже, когда человек глядит на жизнь через свою обиду,— сказал Константин.— Смотри, Лиза! Обида штука опасная, она может съесть тебя целиком, и сама не заметишь. Да и как можно жить, если не видеть в жизни никакого просвета?
— Почему? Вот тебя встретила, и на душе посветлело! Э, да ладно! — Она крепко стиснула его руку и пошла, но, сделав несколько шагов, обернулась. Лицо ее было грустным.— Не осуждай меня, Костя! Я ведь и сама на себя злюсь... До скорого!
Константин махнул ей рукой, свернул к кирпичным штабелям, и тут навстречу ему, словно из-под земли, выбежала Васена. Алая косынка ее сбилась набок, тужурка, надетая поверх свитера, была в оранжевых пятнах от кирпича.
— Здравствуйте, Константин Андреевич! — Глаза ее просияли.— Я думала, вы раньше придете. Пример покажете.
— Меня задержали.— Он любовался ее розовощеким, омытым светом лицом, и на душе у него опять становилось хорошо и празднично.
— Вон та женщина задержала? — спросила с наивной простотой Васена.— Из райкома, наверно?
— Нет, не из райкома... Просто моя знакомая.
— А-а...
Было видно, что Васену томило любопытство, но спрашивать больше она не решилась.
— Ну как, кипит работа? — выводя ее из неловкого замешательства, поинтересовался Константин.
— Работа-то кипит, но половина кирпича в бой идет! Ромка с ребятами наверху портачат...
Не слушая больше, Константин бросился к лоткам, поздоровался с мрачным Никодимом, крикнул:
—Това-арищи! Кончай халтурить!.. Так дальше не пойдет!
Парни на карнизе разогнулись, а Роман, сложив рупором ладони, затрубил что есть силы:
— Поняли вашу критику!.. Но такой раствор пушкой не расшибешь!.. Хотели бы увидеть, что на нашем месте могут сделать другие умники!.. Повторяю раздельно — Ульяна, Мирон, Николай, Иван, Куприян и опять же Иван!.. Иду на прием.— Он шутовски избоченился, приложил ладонь к уху.
— Ромка! Трепло базарное! — вспылила Васена.— Как не совестно тебе!
«Я должен доказать ему. Сейчас же. Немедленно,— сказал себе Константин.— Иначе для всех мои слова ничего не будут значить».
Оглянувшись на негодующую Васену, он подошел к высокой, упиравшейся в самую колокольню лестнице, сколоченной из нескольких других, и, сбросив на снег полушубок, стал карабкаться наверх.
— Дым! Останови его! Он разобьется! — крикнула Васена.
Но Константин, не вслушиваясь в ее тревожный голос, не глядя вниз, стремительно лоз вперед, подгоняемый толчками сердца. Лестница поскрипывала под его телом, прогибалась, постанывала, как пила. «Я покажу, как надо работать, покажу!»—твердил он, чувствуя, как глаза ему застилает жаркая пелена. Он опомнился, увидев кромку неразобранного карниза, рывком подтянулся на руках и, прерывисто дыша, опустился на крохотный очищенный пятачок площадки. Взяв у Романа ломик, он ковырнул раза три стенку, потом крикнул Васене, чтобы она принесла ему зубило с молотком, и, подняв их с помощью веревки, стал точными, размеренными ударами отваливать кирпич за кирпичом.
— Ромка-а! — надрывалась внизу Васена.— Почему ты отключил свой громкоговоритель? Трепачи!.. Повторяю раздельно — Тихон, Роман, Ефим...
Брат что-то кричал в ответ, разводил руками.
Посмеиваясь, Константин упорно бил по зубилу, раскрывал один пласт за другим, и Роману ничего не оставалось, как подавать заготовленные кирпичи в лоток. Внизу их принимал Никодим, отбрасывал в сторону, девчата подхватывали и несли на носилках к площадке.
— Вот так держать! — поднимаясь с колен, шутливо скомандовал Константин.
— Постараемся оправдать ваше доверие! — Роман взял
из рук Мажарова зубило и молоток.— Рано или поздно, но страна учтет своих героев!
Обратно Константин спускался осторожно, горячность, с какой он рвался вверх, прошла, и теперь он побаивался, как бы нечаянно не сорваться с такой головокружительной высоты. Первое, что он увидел, едва ноги его коснулись земли,— лицо Васены, почти бескровное, с напряженно застывшими губами.
— Ужас как я перетрусила! — сказала она.— Разве можно так?
«Конечно, мальчишество»,— мысленно согласился он, а вслух сказал:
— Уж так получилось.
Он встретился с ее ждущими чего-то глазами и вдруг заволновался. На мгновение ему показалось, что на него смотрит не Васена, а Ксения, смотрит влюбленно, не таясь, и Константин почувствовал, будто опять стоит на страшной высоте и каждый неловкий шаг грозит ему падением.
«Это уж совсем ни к чему»,— растерянно подумал он и отвернулся.
Ч тобы не попадаться никому на глаза. Ксения обошла Черемшанку задами и, увязая в рыхлом снегу, кинулась к ка- литке лукашихинского двора.
Девчонкой вместе с подружками Ксюша лазила к ней в огород за огурцами и подсолнухами, а когда поспевали вишни, пробиралась со стороны оврага к густо заплетенному плетню, откуда свешивались крупные и яркие ягоды. Заслышав голос Лукашихи, они кубарем катились вниз по травянистому склону, сдирая в кровь коленки. Они боялись не того, что Лукашиха поймает их и выдерет, страшнее было то, что она могла напустить на них «порчу», потому что слыла искусной колдуньей и знахаркой. Она собирала в лесу и на лугах какие-то травы и лечила от всяких недугов настоями, вправляла вывихи, отводила «дурной глаз», а в случае крайней нужды слу-жила и повитухой и освобождала баб от «греха». В районе посматривали на Лукашиху косо и однажды разрисовали в газетке этакой косматой ведьмой, вылетающей на метле из трубы. Через два дня к знахарке пожаловал участко-
вый милиционер и велел ей следовать за ним, Лукашиха молча собралась, будто давно ждала, что за нею придут, молча прошагала до милиции, отсидела там две недели, но ни в каких «злонамеренных делах» не созналась. Свидетелей, которые бы подтвердили вред ее врачевания, тоже не нашлось, и женщину отпустили, лишь постращав для порядка. Она приплелась обратно, тихая и побледневшая, дала себе зарок не помогать больше людям, но скоро забыла о своей обиде, не устояла перед просьбами и втихомолку взялась за старое...
«А что я скажу ей, если застану в избе не одну?» — подумала Ксения. Но размышлять было некогда, и она ухватилась за обжигающее кольцо калитки, в сенях отдышалась и решительно шагнула через порог.
— Здравствуйте... Я к вам, тетя Лукашиха. Дородная женщина стояла у квашни и месила мутовкой тесто, отбрасывая локтем падавшие на лоб седые пряди.
— Садись, раз пришла,— сухо отозвалась Лукашиха.— В ногах правды нет...
Стоять молча было неловко и стыдно, и Ксения спросила:
— Как живете?
— Живу как? — По губам женщины скользнула тень улыбки.— Да как все нынче — один день «ура», другой день «караул»...
Больше скрытничать не имело смысла, и, обливаясь холодным потом, Ксения быстро заговорила:
— Я прошу вас... Понимаете? Дайте слово, что вы никому не скажете...
— Ну, это ты, девка, брось! — Глаза Лукашихи сверкнули по-ястребиному, зло.— Я ведь тоже могу подумать, что ты меня на слове ловишь, а потом в каталажку упрячешь. Почем знать?
— Простите,— хрустя пальцами рук, торопливо и горячо зашептала Ксения.— Я просто боюсь всего... И в больницу не хочу, и так тошно... Не обижайтесь на меня.
— Я понимаю, у вас, партейных, насчет этого строго! — Лукашиха будто подобрела.—Давно, понесла-то?
Ксении никогда ни с кем не приходилось говорить о самом запретном, но тут не оставалось ничего иного, как исповедаться перед чужой женщиной.
— Третий месяц доходит...
— Да ты с ума сошла! — Лукашиха толкнула в тесто мутовку и вытерла о передник выпачканные в муке руки.— О чем же ты раньше думала?..
— Помогите, тетенька!— чуть не запричитала Ксения, не узнавая своего голоса, чувствуя, как все дрожит и точно рвется у нее внутри.
— Ох и дуры мы, бабы! Дуры непроходимые! Нас токмо помани да приласкай, а мы уж и угорели!..
Лукашиха что-то сердито бубнила про себя, уйдя за ситцевую занавеску, звякая там склянками, и через некоторое время вынесла пузырек с темной жидкостью.
— Попытаем беса,— нежно и певуче проговорила она.— Выпьешь поначалу вот эту отраву, а там поглядим...
— А не помру я? — беря выскальзывающий из рук пузырек, спросила Ксения.
— Да что я, душегубка какая? — Лукашиха затряслась в сухом и добром, как кашель, смехе.— За сладкое всегда люди горьким расплачиваются... Помучаешься, зато в другой раз, прежде чем подол задирать, умом пораскинешь.
«Как грубо и гадко! Это она нарочно так со мной, чтобы замарать меня, унизить,— сжимая пузырек в кармане и пятясь к двери, думала Ксения.— Ну и пусть, лишь бы только не это позорище».
