Сергей Снегов - Иди до конца
Немного успокоившись, Черданцев написал Ларисе письмо — обвинял и оправдывался, ругался и призывал. Лариса не ответила. Тот, каким был, для нее он не существовал, она это высказала достаточно ясно, а другим он стать не мог, да и не хотел становиться другим. Он еще надеялся, что Лариса смягчится, упрямо не верил, что разрыв неизбежен, но ссора с непреодолимой, не зависящей от него силой углублялась, превращаясь в прямой распад отношений.
Тогда, в последние дни перед отъездом, у Черданцева появился странный план — превратить Щетинина из своего судьи в защитника. Сам бы Терентьев не полез в драку из-за того, что кто-то применил его идеи в своих работах. Корень зла несомненно в Щетинине. Если вырвать этот корень, все сразу переменится: прекратится возмутительная шебарша вокруг диссертации, Лариса тоже склонится к примирению. «Чего он хочет от меня? — твердил себе Черданцев. — Расспросить поподробней, чего он от меня добивается? Прямо и честно доругаться, как мужчина с мужчиной!..»
— Очень прошу вас уделить мне полчаса, — сказал он Щетинину. Разговор происходил утром, Черданцев прохаживался в вестибюле, дожидаясь Щетинина. — Я знаю, вы меня недолюбливаете, но берусь судить, правильно или нет. Я хочу разобраться в том, что случилось.
— Разобраться вам надо, — согласился Щетинин. — Путаницы в вашей голове препорядочно. Но, боюсь, сегодня у меня не найдется ни минутки свободной.
— Может быть, после работы? Я согласен ждать хоть до утра, когда вы освободитесь…
— Хорошо, поговорим сегодня, — решил Щетинин. — Во второй половине дня я к вам приду.
Он явился к Черданцеву сразу после обеда. Усевшись на единственный в комнате стул, Щетинин с любопытством огляделся. Он в первый раз был здесь, и ему поправилась обстановка. Это был настоящий маленький заводик, точная калия гидрометаллургического цеха со сложным, разветвляющимся технологическим процессом. «Производство он все же знает», — подумал Щетинин о Черданцеве.
Черданцев сидел на крышке деревянного чана с такой непринужденностью, словно на стуле. Щетинин отмстил и это: с того места, где находился Черданцев, были видны все аппараты и приборы лаборатории. Наоборот, у стола можно было сидеть, лишь повернувшись спиной к комнате.
— Командный пункт, — пошутил Щетинин, указывая на чан. — Видать, освоенная позиция?
— Чаще всего я здесь, — признался Черданцев. — Помощников у меня нет, приходится за всем следить. К столу подхожу изредка — записать параметры процесса и полученные результаты.
— Начнем? — предложил Щетинин. — Как я догадываюсь, вас интересует мое отношение к диссертации, которую вы защищали?
— Ваше отношение ко мне тоже…
— Поговорим и о нем. Итак, какие у вас ко мне претензии? Речей произносить не будем, обойдемся и без дискуссии — просто выясним позиции. Согласны та такой метод?
— Да, конечно.
Черданцев помолчал, собираясь с мыслями. Выяснение позиций на второй фразе превратилось в речь. Он знает все, что сейчас втихомолку творится в стенах начальственных кабинетов. Если завтра диссертацию отменят, а самого его заклеймят позором, он не удивится, он подготовлен к любым неожиданностям. Он скажет больше — не это его огорчает, хоть и тут веселого мало. Но вот то, что ни один старый хрен, пи одна собака какая-нибудь не пролаяла: а давайте, братцы, разберемся, в чем суть, — нет, как это стерпеть? Все, буквально, все в институте вдруг позабыли о содержании его работы, о ее результатах, возможности их практического претворения — одно занимает: что тут точно его, а что он утащил у соседа? Ведь это же мелко и мерзко — ученые забывают науку, их волнует нарушение прав собственности, плевать им на существо идей, важно, у кого в кармане они лежат…
Щетинин вскочил:
— Вы! — крикнул он. — Не забывайтесь!
Черданцев тоже поднялся. Мысль о том, что Щетинин из противника может превратиться в защитника, была безумна, как он мог хоть минуту надеяться на это! Зато теперь он выскажет все, что накипело на душе, он не постесняется, нет!
— Вы, стало быть, боитесь крепких слов? Не ожидал от такого прямого человека!.. О вас в институте слухи, что выражаетесь почище Марковникова, а он, говорят, умел! Что до меня, то даже прошу без сюсюканья, я вынесу любое словцо… В детстве в поселке приходилось всякое слышать — ни разу уши не вяли!
Пока он говорил, Щетинин успокоился. В Черданцеве было что-то новое и любопытное, Щетинин с интересом всматривался в его злое лицо. Грубые словечки Щетинина не пугали — были бы точны и ярки! Щетинина воротило не от грубости, а от нахальства и глупости. Черданцев всегда ему казался человеком наглым и недалеким, даже его уход за внешностью был неприятен, а что до умных речей, то на них он и подавно был не мастак. Но сейчас перед Щетининым стоял разъяренный парень, он был дерзок, но не нахален. И он высказывал острые мысли, неправильные, конечно, мысли, вздорность их не так уж тяжко будет доказать — все равно, собственные, свои, доморощенные мысли, а не штампованные для мелкого употребления речения…
— Слушайте меня не перебивая, — сказал Щетинин. — Расставим сейчас все точки по местам. Да, правильно, в факте изготовления и защиты вами диссертации есть два разных момента. Один, частный и несущественный, — это ее научное содержание, найденные вами мелкие закономерности, рекомендованные крохотные рецептики в технологии… А второй момент всеобщ и беспредельно важен, он составляет истинное существо вашей научной работы. И заключается он в том, что ни до чего по-настоящему серьезного вы не дошли своим умом, достижения, которые вы предъявили на одобрение и хвалу, заимствованы! Как же у вас набирается смелости требовать, чтобы мы забросили единственно важное, вашу несамостоятельность, ради пустяков, каких-то чепуховых фактов и фактиков?
Щетинин наслаждался эффектом. Удар был нанесен в самую душу противника. Черданцев кинется, конечно, подбирать возражения, но слова, сказанные сейчас, будут вечно звучать у него в ушах, от них он уже никогда не уйдет.
Черданцев криво усмехнулся:
— Я очень рад, что вы открыто признаете сутью научной работы собственность на идеи. Если вы выскажете эту мысль публично, будет легче спорить с вами.
Щетинин кивнул головой.
— Пожалуйста, спорьте, если сумеете. Но только спор идет не о собственности на идеи, глупейшую эту формулировку вы придумали, чтоб приписать ее противникам и затем с легкостью с ними расправиться. Собственности на идеи нет, как нет у матери собственности на детей. Дети, подрастая, становятся полноправными членами общества. Следует ли отсюда, что нет материнских прав? Если вашего ребенка уведут, то кинетесь его отбирать, но не по праву собственности, нет, по более высокому праву, которое никем не оспаривается и не может быть оспорено. Нечто подобное действует и в науке. Ученые — это коллектив производителей новых идей, открывателей новых фактов и законов. Как матерью не может быть та, которая не способна родить и воспитать ребенка, так и ученым, исследователем-ученым, творцом, а не начетчиком не может быть неспособный к творчеству человек. Бесплодным делать в науке нечего. Истинная же плодовитость определяется не количеством написанных страниц, но тем новым, что вы внесли в сокровищницу человеческого знания и умения. Вот о чем предмет спора, не нужно этот ясный предмет запутывать ничтожной софистикой. Теперь второе, не менее важное: ученая степень, которой вы добиваетесь. Вы обижаетесь, что никто не говорит о конкретном содержании ваших технологических рецептов, вы видите в этом умаление науки. Послушайте, это смешно и глупо! В степени кандидата химических наук, на которую вы рассчитываете, тоже ни единого слова не будет сказано о конкретных фактах вашей работы. Ученая степень и не может брать на себя такую задачу — описывать найденные всеми кандидатами частности, для этого существуют иные формы — авторские свидетельства на изобретения, статьи, книги. Зато она утверждает, что вы что-то — и немаловажное что-то — нашли свое, она объявляет вас творцом, создателем, ученым по природе и выучке. Женщину называют матерью, не допытываясь, кто у нее, дочь или сын, каков характер и лицо у ребенка, звание матери свидетельствует лишь о том, что она родила, ничего больше. А вы? Способны ли вы рожать в науке, создавать новые научные законы? Допросите себя с пристрастием, действительно ли вы творец, а если да, то какова мера вашей творческой способности, каков вес того, чем вы обогатили науку? Может, все это — одно трудолюбие, а творчество и не ночевало? Но тогда какое у вас право требовать звания творца, то есть той самой ученой степени, о которой идет разговор?
Черданцев вытер платком побледневшее лицо.
— Я жалею, что вызвал вас на разговор, Михаил Денисович, — сказал он. — Простите, что занял ваше время.
