Николай Воронов - Макушка лета
— Честное марсианское. Забыла. Мозговое переутомление. За паспортом лезть далеко. Он в рюкзаке. К тому же я заключила его в патрон, патрон залила воском и поместила в специальную капсулу.
— Позвоните в редакцию своему начальнику — зарегистрирую вас для полета.
— Где автомат?
— Отсюда, пожалуйста.
— Я запаслась двушками. Наменяла целую сотню. Богу звонить, медведям, тайменям.
— Двушки вам пригодятся.
— Ангел с дюралюминиевыми крылышками, сначала вы претендовали на мою фамилию, теперь — на свободу действий.
— Сочувствую вам как человек подневольный и... набираю номер.
Ах эти исполнительные девицы! Приказы ли неба осуществляют или наземные, они на редкость милы!
Я взяла трубку, в которой позевывал басовитый Гольдербитурер.
— Имей совесть, — сказала я.
— Что, Иннар, не выкрутилась? Боссов надо читать. Я автор очерка о начальнике пассажирских перевозок. Ты заблокирована, Иннардаки.
— Слушай, феодосийский грек, потомок сарматов, оливийцев, скифов и генуэзцев, чего тебе надобно? Я в отпуске. Свобода воли!
— Из города Желтые Кувшинки запрашивают не кого-нибудь, а именно тебя. Спросишь: «Что это за географические новости?» Чехов писал о Новозыбкове: «Новозыбков? Нет такого города, нет!» Я утверждаю: «Желтые Кувшинки? Есть такой город, есть». Он пока что не освоен большой прессой, но сие не за горами. Ты, смею надеяться, согласна стать первооткрывательницей?
— Не смей.
— Там, Иннарджи, перспективный завод «Двигатель». В верхах на него возлагают серьезные государственные надежды. Это вытяжка из консультации с Госпланом федерации. Если же судить по сигналу местечковых менеджеров, психологический климат на заводе осложнен директором. Он якобы монстр и потогонщик. Поскольку сочинители страшной «телеги» просят приехать персонально тебя, как ты есть справедливая эссеистка, я и принял необходимые меры.
— Отгуляю отпуск...
— Наше, Инесса, предназначение способствовать технико-экономическому прогрессу и устранять тяготы в сфере личностных взаимоотношений.
— Им хочешь устранить, мне создаешь.
— Мы строим нашу деятельность на благородном самопожертвовании.
— Действуй.
— Тебя требуют, как ты крепко зарекомендовала себя перед нашим многомиллионным читателем по проблемам экологии, социологии, футурологии. Между прочим, там покамест край редких туристов, чистых рек, не глушенных толом хариусов, доверчивых рябчиков.
— Эксплуататор! Нет над тобой строгого профсоюзного комитета.
— Спасибо, Инна, за критику и согласие. Возле вокзала стоит «Волга». Домой понадобится — поезжай. У шофера текст «телеги», командировочное удостоверение, двести драхм.
— Невежда ты, Гольдербитурер. Во-первых, не знаешь, каков курс драхмы по отношению к рублю, во-вторых, ты забыл, что на твоей родине в Кафе рабов покупали на аспры.
— Обратись к начальнику пассажирских перевозок. Счастливого полета.
4Т е л е г а была как т е л е г а: средней, что ли, страшноты. Однако от инициалов и фамилии того, на кого ее везли, я пришла в оторопь. Директором «Двигателя» оказался некто Касьянов М. Д. Неужели Марат? Могла совпасть фамилия, первая буква имени, а тут совпадает и начальная буква отчества. Касьянов Марат Денисович. Он ведь умер. В последний раз я ездила в Железнодольск лет пять-шесть тому назад. Тогда там стойко держался слух, будто бы со слов его сестры, которая спасалась в студенческие годы трудом натурщицы, что, переселившись в Ленинград из Сибири, Марат заболел туберкулезом и умер. Мало-помалу я свыклась с печальной вестью, хотя в душе что-то такое теплилось, сберегалось, сопротивлявшееся вере в эту смерть. Вполне вероятно, что с помощью той, еще загадочной для ученых системы взаимосвязи, которая зовется телепатией, я улавливала его присутствие в мире...
Касьянов, Касьянов, ни о ком из друзей я так не печалюсь. По Готовцеву я страдаю, а о тебе печалюсь. Вполне вероятно, что причина моей затяжной печали в твоем уходе. Другие-то живут. Погоди. Кое-кто уж тоже т а м. А многие разъехались, и я не знаю, есть ли они.
Кроме того, что печалюсь, я еще и тоскую о тебе. А это и совсем странно. Нет, не только странно. Бессмысленно. Тоска, наверно, из тех чувств, которые определяются достижимостью цели. Ты-то небытиен.
Да и не чокнутость ли это, что я обращаюсь к тому, кого не существует?
И все-таки мне хочется обращаться к тебе, Марат Касьянов, к тебе, существующему в мире моей памяти. Для кого-то этот мир иллюзорен, для меня он реален не меньше, чем действительность, потому что обладает всеми ее свойствами, за исключением бесконечности. Казалось бы, ему свойственна неизменность снимка: запечатленному не переместиться в пространстве и времени, а по существу он чужд фотографическому постоянству, потому что движется в сознании, словно речные камни: заиливаясь, вымываясь, светясь на отмели, летя в стрежневом потоке, стираясь, шлифуясь, дробясь.
Что было в тебе такое, Касьянов, что с давней поры ты не замыт песчинками секунд, не унесен в бесконечность? Твоя любовь ко мне? А что? Пожалуй, нет ничего прекрасней и мучительней для человека, чем память о чьей-то любви к нему.
Марат, и ты, дорогой читатель, и ты, Антон Готовцев — счастье и недоля моего сердца, отсюда я иногда буду пользоваться сценарным стилем и письмом от третьего лица, чтобы, изображая себя и вас, Марат и Антон, стушевывать собственное отношение к себе и вам. Это даст мне возможность рассчитывать на достижение справедливой человеческой и художественной беспристрастности.
ПЕРВОЕ СЦЕНАРНОЕ ВКЛЮЧЕНИЕ
ТРИ ВСТРЕЧИ С МАРАТОМ
Зимний день в Ленинграде. Туман. С деревьев падают сырые снежные хлопья.
Касьянов, под сапогами которого с прихлюпом разбрызгивается жидкий снег, замечает памятник эскадренному миноносцу «Стерегущему».
Останавливается. Рассматривает памятник.
К нему прогулочным шагом приближаются Инна и Володька Бубнов. Володька узнал Касьянова, испуганно отвернулся в сторону. Инна тоже узнала его, обрадовалась.
И н н а. Смотри, Марат!
Володька что-то буркнул, обхватил ее за плечи, почти поволок вперед.
Инна выкрутилась из-под руки мужа, побежала к Марату. На звук ее шагов он повернулся, бросился навстречу, подхватил, стал вращать вокруг себя.
Когда Марат опустил Инну на ноги, она зажмурилась.
— Ох, голова кругом идет!
Боясь, что она упадет, Марат решил поддержать ее за плечи.
Подоспевший Володька ринулся меж ними, и Марат с Инной отпрянули друг от друга.
И н н а (Марату). Давно в училище и не показывался.
М а р а т. Первое увольнение. До пятнадцати ноль-ноль.
И н н а. Открытку бы написал.
В о л о д ь к а. Зачем?
И н н а. Мы же сверстники.
В о л о д ь к а. Были да сплыли.
Тащит Инну за руку. Касьянов остается наедине с памятником «Стерегущему», туманом и шлепками снега, разбивающегося оземь.
Ледоход на Неве. Кружатся чайки.
Литейный мост.
На мосту вереницы весенних людей.
Вот Инна. Тащит авоську, набитую продуктами.
Незаметно пристраивается к Инне Марат Касьянов. Она вскрикнула от возмущения, когда он потянул к себе авоську. Тут же его узнала, но авоську не отдала.
— Володька должен встретить. Пиши, назначай место и время. До встречи.
Касьянов не отстает от Инны.
— Очнись от своей ошибки.
— Все совершилось, как должно было совершиться.
— Для чего мы встречаемся?
— По твоему настоянию. С моего благоволения.
— С точки зрения моральной... Предосудительно. Хватит. Надо разрешать...
— Человечество живет тысячи веков и многого не может разрешить. Ничего дурного мы не позволяем.
— А поцелуи?
— Паинька! Смехотворное создание! Прощай и забудь дорогу на почтамт...
Касьянов в коридоре квартиры Савиных. Из комнаты выскакивает Инна, виснет у него на шее. Когда они входят в комнату с богатым по-праздничному столом, он, выставляя на стол бутылку и высыпая на столешницу грецкие орехи, благодарит ее за поздравительную телеграмму и за приглашение домой.
— Орехи? Не нужно. У меня всего полно.
Касьянов невольно ощутил квартирную тишину.
— А тихо! Я отвык в училище от тишины.
— Наслаждайся.
— Людей не слышу.
— Наши на даче. Не устраивает?
— Соскучился о твоей маме.
— Надеюсь, ты прежде всего соскучился обо мне?
— Неловко...
— Приступим к торжеству.
Она сама открывает шампанское. От хлопка и удара пробки в потолок Касьянов шутливо приседает. Наполнив бокалы, Инна говорит:
— Предлагаю тост за военного инженера новой чеканки Марата Касьянова.
Ночь. Марата, блаженного от хмельного счастья и надежд, Инна вводит в соседнюю комнату, чиркает ладонью по его затылку, выходит. Он замечает огромную кровать.
— Супружеская кровать! — кричит он дурашливо и выскакивает из комнаты.
