Павел Далецкий - Концессия
Якимото опять молчал, и Ота в тишине ясно услышал далекий гул пробегающего по Китайской улице трамвая и тонкий свисток дачного поезда. Ученик и друг ускользал. Это было нестерпимо.
— Я пойду, — сказал он, вставая с подушки. — Время позднее, и ты, действительно, устал.
— Подожди, — протянул руку Якимото. — Я признаюсь: последние месяцы я тебя избегал.
Пастор опустился на подушку. Но сейчас же выпрямил свое маленькое сухое тело, желая открыто и мудро принять удар. Провел языком по сухим губам и спросил, впиваясь глазами в каменные глаза друга:
— Разве я давал тебе какие-нибудь поводы избегать меня?
Якимото не ответил на вопрос.
— Я начинаю думать, что высокая обязанность человека на земле иная.
Он остановился, обдумывая, а Ота ждал с благосклонной улыбкой, хотя внутри у него все горело от боли.
— То, что я выскажу, для меня стало ясно недавно... Мы учим, что каждая человеческая душа заслуживает свое место на земле, не так ли?
Ота коротко кивнул головой.
— Темная душа воплощается в бедняка, — ей нужны простые чувства и дела. И, лишая ее тяжелых простых обязанностей бедняка, мы приносим ей только вред.
— Это истина, — подтвердил Ота.
Голос Якимото дрогнул:
— Поэтому мы спокойно и равнодушно смотрим на мир. Ни о ком не беспокоимся, никому не помогаем: пусть каждый идет своим путем, каждый человек заслужил свою судьбу. Разве можно ему мешать?
— А свет учения? — спросил пастор. — Ты забываешь, что учение очищает человека познанием и дает ему надежный посох.
— Люди проходят мимо нас, — сказал Якимото с горечью, — а мы живем в своих раковинах и не замечаем их.
«Он страдает, — подумал Ота. — Я виноват. Я был слишком самолюбив. В мире сейчас как никогда много лжеучений... Но неопытному уму лжеучения представляются гранями истины... Не обижаться мне на него нужно было, а с раскрытой душой прийти на помощь.»
— У тебя христианские мысли, Якимото-сан. Христиане кричат: нужно друг другу помогать. Но ты посмотри: разве они помогают друг другу? Я изучил христианскую историю. Ничего, кроме крови и нетерпимости. Разве не ясно, что любовь к человечеству — ложная идея и не может быть осуществлена. Любовь к человечеству! — Он улыбнулся. — Ложные идеи всегда превращаются в свою противоположность. Мы утверждаем: должна быть только одна любовь — к просветлению. Пусть каждый идет к нему своей дорогой. Какие же у тебя новые мысли, какие, по-твоему, новые высокие обязанности у человека на земле? Может быть, ты думаешь, что путь к просветлению один — через коммунизм?
Ота смотрел на ученика из-под сдвинутых бровей, желая показать прямо поставленным вопросом, что он нисколько его не пугается, что он может казаться серьезным только неискушенному юноше.
— Меня, — сказал Якимото запинаясь, — меня, буддиста, смущает европейская наука...
Несколько секунд они молчали. Ота пытался найти легкую ироническую фразу, зная по опыту, что она иной раз действует вернее глубокой философской мысли, но фраза не шла на ум. Забывшись, он смотрел на противоположную стену. Там, по обоям, в пестром сплетении лежали тени цветов. Вечерами, раздумывая над прожитым днем и прочитанными книгами, Ота любил погружать взоры в темноту комнатных теней. Но сейчас они не заняли его.
— Наука? — пожал он плечами. — Наука! Я изучил европейскую науку. Каждый день наука открывает новый закон, который опровергает все остальные, — вот что такое европейская наука. Для европейцев наука, может быть, и справедлива, но для японцев — нет: японцы выше науки.
Это была формула, неоспоримая для Ота. Древняя религия, синтоизм, пропитавшая мировоззрение японцев, в мозгу Ота превратилась в стройную, законченную систему.
— Синто! — сказал он. — Путь богов! Пусть наука опровергает синто сегодня, завтра она откроет закон, который подтвердит его. Будь спокоен.
Якимото молчал и опять, как в начале разговора, рассматривал цыновку. Разлад в нем зрел давно, но в последний месяц дошел до высшей точки. События, происходившие на его родине, опровергавшие синто и единственную цель жизни — просветление, заставили его заняться экономикой. Совершенно недостаточно было успокаиваться мыслями, что у каждого человека свой путь: у богача — власти и жестокости, у бедняка — повиновения, труда и страдания. Совершенно недостаточно было думать, что страдание есть ближайший путь к просветлению, потому что страдание чаще всего озлобляло человека и ввергало его в отчаяние. Якимото занялся экономикой, философией, наукой, и нарыв в нем созрел.
— Синто учит, — сказал он, — что японцы не похожи на других людей, свой род ведут от богов и живут для того, чтобы указать земле истинный путь. Какой же особенной жизнью живут японцы? Скажи мне. Мне кажется, японцы стараются быть американцами, англичанами, немцами, кем угодно. Ты помнишь проект в парламенте: японский язык запретить... вместо него ввести английский. Какой же это синто? Наконец, я тоже многое изучал. Очень многие народы выводят свое происхождение от богов. Где же тут японская исключительность? Ты меня спросил, не считаю ли я коммунизм единственным путем к просветлению? Я еще ничего не считаю, но я тебя предупреждаю: многие японцы посчитают его единственным путем.
Ота ожидал этих слов, он даже удивлялся, почему они так долго не сказаны, но все же они навалились на него, как обвал, как буря, которая стояла за стеной соседнего дома и, когда путник подошел к углу, вдруг ринулась на него. Он почувствовал, что задыхается, встал с колен и сказал хрипло:
— Будем отдыхать. Твои мысли страшны. Мысли страшны потому, что мыслями нельзя переубедить мысли. Твой дух изменил себе и заставляет тебя искать оправдания измене. Я думал, что движение дружеского родного сердца всколыхнет твою душу... Я ошибся...
Ота подошел к двери, долго-долго, не попадая, возился с зори, и, когда, наконец, пальцы ног ухватились за переплет, он одной рукой придержал полы кимоно, а другую протянул к ученику.
— Я хочу думать, что здесь — только болезнь, свойственная молодому возрасту. Ты увидишь, что ты ошибаешься: никогда японцы не пойдут за коммунистами.
У себя в комнате он засветил любимую электрическую лампу в форме молочной виноградной грозди и присел к столу. Случилось самое страшное — Якимото коснулась зараза. Болезни духа — страшная вещь, бороться с ними трудно, потому что больной не только не чувствует себя больным, но даже здоровее здоровых.
Выдвинул ящик стола, достал несколько записных книжек, куда он заносил замечательные мысли и слова. Вот слова императора двенадцатого октября 1881 года, в высокий день учреждения парламента:
«Наши предки, — сказал император, — на небесах следят за нашими поступками, и мы сознаем нашу ответственность перед ними за добросовестное исполнение наших высоких обязанностей в согласии с принципами и непрестанным ростом славы нашей, завещанной нам ими».
Это говорил император о себе, но ведь совершенно ясно, что это относится и к каждому его подданному.
Неужели когда-нибудь погибнут чувства, озаряющие Японию: благоговение к господину, благоговейное служение семье, благоговейное исполнение заветов предков? Неужели же вместо этого придут злоба, соперничество, нетерпимость?
Ота в эту минуту растерянности верил, что Япония никогда не знала этих низких качеств. Он забыл, что если сорок семь Ронинов и проявили великую доблесть, то ведь был же негодяй, убийца Хангвана[14], их господина.
Розовый клен бросал узорную тень на книги, бумагу, карандаши, кисточки.
«Надо взобраться выше по лестнице совершенства, — подумал пастор. — Привязанности — это канаты, которые держат воздушный шар духа у земли... Руби канаты, — прошептал он, — тогда будет спокойно».
Сейчас можно было отдаться любимому занятию — чтению... Подойти к полке и достать книгу. Но вместо этого, вздохнув, Ота переменил кимоно и полез на полати.
Засыпая, он слышал, как в стены быстрыми, дробными, кристально-четкими ударами стучал жучок. И Ота чудилось, что жучок стучит в самом его ухе.
За стенами дома, по кривым, ухабистым, немощеным улицам шла ночь, ни малейшего шороха, стука или случайного крика не доносилось извне.
«ИХ ЗАБОТЯТ СОВЕТСКИЕ ДЕТИ!»
В общежитии китайских бригад грязно и сыро. Грязные стены, холодные рваные асфальтовые полы, тесные ряды нар. Но людям после ночлежек на мусорных кучах в родных городах плохо отремонтированная казарма казалась приличным жилищем.
В общежитии Троян чувствовал себя несколько неловко. Все заняты: чинят обувь, платье, некоторые пишут, читают, курят, разговаривают. А он в стороне от их жизни: нет главного связующего — языка.
Он сидел с Сеем на его постели, крайней у окна. Здесь висели портрет Ленина, календарь и длинная красная лента с возбуждающим иероглифом: «Возрожденный Китай».
