Агния Кузнецова (Маркова) - А душу твою люблю...
Наталья Николаевна не возражала мужу. Но тетушка Екатерина Ивановна Загряжская и сестры решительно протестовали. Несколько раз, кажется, все было уже решено, и Наталья Николаевна говорила родным и близким знакомым, что их семья едет в Михайловское. Но поместье было в таком неприглядном виде, что, прежде чем ехать туда, предстояло привести в порядок хотя бы жилой дом, а это требовало немалых средств.
Своего друга Нащокина Пушкин просил в то время одолжить ему 5000 рублей для переезда в Михайловское. Но у Нащокина тогда денег не было. И то, что он не занял их у кого-нибудь и не переслал Пушкину, до конца жизни вызывало у него горькое раскаяние. Он не мог без слез читать стихотворение Александра Сергеевича «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит».
А потом всплыли другие обстоятельства, помешавшие отъезду.
На письме Пушкина Бенкендорфу от 1 июня 1835 года, в котором он просил царя отпустить его уехать в деревню на три-четыре года, Николай I наложил резолюцию: «Нет препятствий ему ехать, куда хочет, но не знаю, как разумеет он согласить сие со службою. Спросить, хочет ли отставки, ибо иначе нет возможности его уволить на столь продолжительный срок».
И по-прежнему Наталья Николаевна занималась семьей, домом, детьми, выезжала на балы, когда этого требовал этикет, Пушкин сочинял. Издавал «Современник». Общался с писателями.
Наталья Николаевна знала, что сюжет «Ревизора» был подсказан Гоголю Пушкиным, так же как и «Мертвые души». Н. В. Гоголь в «Авторской исповеди» вспомнит: «…отдал мне свой собственный сюжет, из которого он хотел сделать сам что-то вроде поэмы и которого, по словам его, он бы не отдал другому никому». Это был сюжет «Мертвых душ».
Наталья Николаевна по-разному оценивала поступки Пушкина. Когда в доме имелись деньги и он не раз нищему отдавал по 25 рублей, она молчала. Но когда он отдавал литературные сюжеты, волновалась и как-то даже упрекнула мужа.
– Ах ты моя скупердяйка! – довольно сказал Пушкин, обнимая ее. – Да у меня тут, – он коснулся головы пальцами с ухоженными ногтями, – сюжетов этих великое множество. На мою долю хватит!
Она чувствовала, как он любил литературу, как радовался каждому молодому дарованию. Однажды, узнав, что какой-то молодой человек по фамилии Губер, переводивший Фауста, сжег свой перевод, посчитав его неудавшимся, Пушкин сам пришел к молодому человеку, долго разговаривал с ним и просил навещать его, но с условием, что в каждый свой приход он будет приносить несколько страниц перевода.
Наталья Николаевна все чаще и чаще стала улавливать появившиеся в характере Пушкина мрачность и замкнутость. Своим пронзительным умом и обостренным чувством предвидения он понимал, что литературная травля, толки о том, что талант его иссякает, двусмысленное положение при дворе, цензура и наблюдения правительства за его литературной деятельностью, интриги в высшем свете – все это, как смертная петля, сжималось вокруг него и Натальи Николаевны.
В 1835 году Пушкин вновь, уже в последний раз, побывал в родном Михайловском.
Этот год тяжело болела Надежда Осиповна, и Пушкин ухаживал за своей матерью с такой нежностью и заботой, что друзья его и родные поражались, зная их весьма сдержанные отношения. А тут вдруг предчувствие ее близкой смерти пробудило в нем неизвестное до того времени сыновнее чувство. Мать, умирая, просила у сына прощения за то, что всю жизнь не умела ценить его.
Она умерла. Пушкин похоронил ее в Михайловском, возле церкви. Он заплатил за место рядом, где завещал похоронить себя.
Наталья Николаевна снова слышит свой отчаянный крик: «Пушкин, ты будешь жить!» Она мечется в кровати. Ей дают лекарство. Петр Петрович, стоя на коленях, держит ее руку в своей. Дети бестолково суетятся возле матери. И больная опять не то засыпает, не то впадает в беспамятство. Доктор отсылает всех, кроме Констанции и сестры милосердия.
Родные вновь собираются в гостиной. Петр Петрович уединяется, закрывшись в кабинете. Соня, Лиза и Александра устраиваются на диване, Мария опускается в кресло, а братья сидят на стульях возле стола.
Все в доме Ланских носило следы рук Натальи Николаевны, следы ее заботы, ее вкуса. Все скромно и просто. Мария дотрагивается до вышитой салфетки, на которой стоит массивный серебряный подсвечник.
– Это маменькина работа, – говорит она. – Я помню эту салфетку еще с детских лет. Видите: пятнышко. Это Левушка запачкал чернилами.
В гостиной надолго устанавливается тишина. Всем вспоминается ласковая забота матери.
Дети росли. Рождались дети Ланских. Время шло. Старшие женились, выходили замуж, отрывались от дома и чувствовали, как болезненно переживала Наталья Николаевна этот естественный уход детей из родного гнезда. И теперь, когда Марии был уже 31 год, Александру 30, Григорию 28, а Наталье 27, мать точно так же переживала их неудачи, болезни, неприятности, как тогда, когда они были маленькими. Для нее они остались детьми, до конца ее жизни, такими же, как Соня, Лиза, Азя!
Проблеск сознания снова вырывает Наталью Николаевну из небытия. Она открывает глаза и видит Соню и Азю, которые, несмотря на запрещение доктора, пробрались в комнату матери. И по их взволнованным, подавшимся вперед фигуркам чувствует, как они обе обеспокоены: лучше ли ей?
«Я люблю всех семерых одинаково. Все они дороги мне, – думает Наталья Николаевна. – Но все же какое-то более болезненное, более заботливое и жалостливое чувство всегда было и осталось во мне к детям Пушкина. И как я ни упрекаю себя, как ни уговариваю, как ни стараюсь сравнять свое отношение к тем и другим, ничего не получается. Бог, наверное, прощает мне это, потому что дети Пушкина выросли без отца. И как ни был заботлив и нежен к ним Петр Петрович, все же он был не родной отец. И всю трагедию смерти отца, подрастая, они переживали как одну из самых больших трагедий своей жизни».
А в гостиной в это время, положив голову на руки, шепотом вспоминала Мария:
– Помните, Екатерина Ивановна, маменькина тетушка, во что бы то ни стало хотела показать нас императрице. Это было вскоре после нашего возвращения из Полотняного завода в Петербург. И вот неожиданно прикатила за нами карета с тетушкиной горничной. Ты, Гриша, даже всплакнул от страха: такая поднялась в доме суета. Маменьке перед зеркалом горничная помогала одеваться и причесываться. Няня с помощью тетушкиной горничной переодевала нас. И вот мы в карете. И вот мы во дворе императорского дворца, где во флигеле жила тетушка. Нас ввели к ней, когда императрица была уже там. Я и маленькая Наташа поспешно присели перед императрицей, как учила нас маменька. А вы оба так смешно вытянулись, опустив руки по швам и склонив набок головы, что я с трудом удержалась от смеха. Да и императрица, мне показалось, готова была рассмеяться… Маменька очень волновалась, когда императрица разговаривала с нами. Я уж не помню, о чем она спрашивала меня и Натали, а вам задала вопрос: хотели бы вы поступить в Пажеский корпус? И хотя дома у вас никогда не было этого желания, там же, по знаку тетушки, вы горячо заверили, что мечтаете поступить именно туда… А потом, когда мы уходили, прощаясь с маменькой, императрица сказала: «Какие у вас милые и красивые дети».
Маменька расцвела от этой похвалы, а уж тетушка – та просто была на седьмом небе от радости. Второй раз маменька встречалась с императрицей на частной аудиенции, и та показала своих детей. Маменька рассказывала, что эта встреча произвела на нее большое впечатление. Она первый раз увидела высокую царскую особу в домашнем кругу, уловила ее материнскую гордость и нежность к детям. Царица была в эти минуты женщиной и матерью и стала ближе и понятнее маменьке.
– А помните, – произнес Григорий, – однажды у нас был какой-то небольшой праздник, к которому не очень-то и готовились, и были приглашены военные, сослуживцы Петра Петровича с женами, как вдруг император пожелал присутствовать на этом празднике. Что тогда поднялось в доме! Суета пострашнее той, когда собирали нас показывать императрице!..
– Но когда приехал император, – перебила его Мария, – среди взрослых оставили только нас с тобой, Сашенька, остальных детей, к их огорчению, уложили спать. Однако, помнишь, император пожелал посмотреть на свою крестницу, и маменька вынуждена была провести его в спальню. А на другой день маменька, несмотря на всегдашнюю свою кротость и выдержку, здорово пожурила няню за беспорядок, который царил в спальне в тот вечер.
– И все же не всегда мы, дети, отвечали маменьке той же заботой и вниманием, – с грустью заметил Григорий. – Маменька и Петр Петрович скрыли от нас один случай, о котором мне рассказала Констанция. Когда маменька» Петр Петрович и Азя уехали за границу на воды, после курса лечения маменьку повезли в город Гейдельберг на консультацию к врачам…
– Мы же знаем все это, – сказала Мария.
– Нет, не все, – возразил Григорий, – вот послушайте: они остановились в хорошей гостинице, жители которой пользовались общим столом. В обеденное время все спускались вниз, в большой зал, где стоял длинный стол, накрытый скатертью. В первый же день прислуга показала Ланским их места. Они сели, и по тому, как среди сидящих за столом прошел шумок и обитатели гостиницы стали перешептываться, маменька поняла, что ее узнали. Прежде такое впечатление она производила своей красотой, но теперь былая красота не поражала. К маменьке надо было присмотреться, чтобы заметить, что она еще очень хороша собой. Ее узнали как бывшую жену Пушкина, и ей стало не по себе. Столовую посещали русские студенты, и, вероятно, это они первыми узнали маменьку. Однажды они намеренно положили на стол там, где были места маменьки, Петра Петровича и Ази, открытую книгу с густо подчеркнутыми чернилами строчками. Когда пришли обедать, Азя схватила книгу и увидела, что как раз на этих страницах напечатана статья о Пушкине. И она прочла вслух подчеркнутые слова: «В этот приезд поэта в Москву произошла роковая встреча с Н. Н. Гончаровой, – той бессердечной женщиной, которая загубила всю его жизнь». Маменька расплакалась. Не стала обедать и ушла в номер, она тогда проплакала весь вечер, говорила, что люди никогда не пощадят ее, не пощадят ее даже родные дети.
