Владимир Успенский - Неизвестные солдаты кн.3, 4
– Извиняйте, – сказал он. – Задержался малость, старый адрес на нем обозначен.
Ольга сразу изменилась в лице: на треугольнике ясно была выведена фамилия отправителя: «М.Горбушин». Эта бумажка – как пощечина. Уж, конечно, на почте посмотрели, кто пишет Дьяконской. И опять поползут по городу сплетни да пересуды.
Она быстро пробежала глазами по строкам, брезгливо морщась. Было ощущение, будто держит в руках что-то грязное, липкое. И в то же время в глубине памяти всплыли вдруг интонации давно забытого голоса…
– От кого это? – спросила Антонина Николаевна.
У Ольги прихлынула к щекам горячая волна крови и слезы выступили из глаз. Чувствовала себя, словно преступница. Дашь это письмо – и кончится мир в семье. Не дашь – все равно узнают, будет еще хуже.
Она молча положила развернутый лист перед Антониной Николаевной и отошла к стене. Славка заглядывал через плечо матери, вытягивая шею.
Антонина Николаевна сняла пенсне, долго сидела молча, потирая морщинистые руки. Потом сказала сухо, надтреснутым голосом, обращаясь к Марфе. Ивановне:
– Вот, мама, извольте видеть, Горбушин ей написал… Вспомнил ее.
– А что? – испуганно сжалась бабка. – К себе зовет?
– Пока нет, а может, и позовет. – Антонина Николаевна повернулась к Ольге: – Ты, конечно, как хочешь. Но внука я не отдам.
– Как вам не стыдно! – только и могла сказать Ольга.
– Чего мне стыдиться! – вскипела Антонина Николаевна, не обращая внимания на бабку, пытавшуюся удержать ее. – Чего мне стыдиться? Я всю жизнь со стороны писем не получала…
– Хватит! – негромко произнес Славка, но голос его прозвучал так, что все трое повернулись к нему. Он стоял возле печки, прислонившись спиной к изразцам, как, бывало, отец, с хлюпаньем раскуривал старую трубку. – Хватит истерик! Ничего не случилось!
– Да что же это такое? – вскрикнула мать. – Мне в своем доме и слова сказать нельзя? Кто здесь хозяин?!
– Я! – твердо ответил Славка. Похлопал трубкой и обратился к Ольге: – Сегодня же напиши ему. Сообщи, что у тебя сын, что ты не хочешь иметь с ним дела и чтобы он больше не приставал. Поняла?
– Так я и хотела, – благодарно кивнула Ольга.
– Бабушка, готовь чай, – приказал Славка и добавил с осуждением: – Эх вы, идеалисты! Из пустяков скандалы устраиваете, разве так можно?!
Антонина Николаевна возмущенно передернула худыми плечами, но промолчала.
* * *Пулеметчик Гафиуллин, сопровождавший Дьяконского в тыловой госпиталь, сказал на прощанье:
– Товарищ командыр, ты лечись, я ждать буду. Не хочу к чужим людям ехать.
И вот ведь сдержал свое слово упрямый татарчонок! Три месяца умудрился прожить в городе. То заявил, что после контузии плохо видит – его начали таскать по комиссиям, то нагрубил какому-то начальнику и просидел пятнадцать суток на гауптвахте, то устроился на пересыльном пункте в хозяйственную команду и уехал в колхоз убирать картошку. При этом он регулярно приносил или присылал Виктору передачи, главным образом арбузы. И по тому, как много доставлял он арбузов и дынь, можно было понять, что приобретает их Гафиуллин не на базаре и не за деньги, а «заимствует» на окрестных бахчах.
Осень в том году была особенно унылая, ветреная, сырая. В госпитале держался запах плесени, по белым стенам расползались желтые пятна. Ночью спали под двумя одеялами, спасаясь от влажного промозглого холода. И люди были подавленные, мрачные. По радио передавали однообразные, не радующие сводки: в Сталинграде ожесточенные уличные бои, на других участках существенных изменений не произошло. Раненые ругали англичан и американцев за то, что те не открывают второго фронта. Говорили, что если зимой немцев не отбросят, то на следующее лето они дойдут до Урала. А может, и совсем крышка…
В ноябрьские дни как никогда ждали выступления Верховного Главнокомандующего и Народного комиссара обороны Сталина. Должен же он сказать, как жить дальше, на что надеяться! И так хотелось людям верить в хорошее, что из приказа наркома больше всего запомнились слова: недалек тот день, когда враг узнает силу новых ударов Красной Армии. Будет и на нашей улице праздник!
Эти слова повторялись тысячи раз, тихо и многозначительно. Раненые обсуждали: когда, где? Каждому хотелось выписаться из госпиталя к началу горячих событий, хотелось самому врезать удар в ненавистную фашистскую рожу, почувствовать свою силу и распрямиться душой.
На медицинской комиссии врачи долго проверяли слух Виктора. Шептали ему слова и справа и слева, меняя расстояния. Подписывая заключение, председатель комиссии сказал Дьяконскому:
– Внутренние органы в полном порядке, воевать можете.
В тот же день Виктор оформил документы на себя и на Гафиуллина и выехал к новому месту службы – в гвардейскую часть, стоявшую возле Тамбова.
Дьяконский был приятно удивлен, оказавшись в полнокровной дивизии, укомплектованной полностью по штату, имевшей много пулеметов, орудий, противотанковых ружей. А рядом стояли дивизии, не уступавшие той, в которую попал Дьяконский.
По густоте расположения войск, по большому движению транспорта на дорогах и по многим другим признакам, понятным опытному фронтовику, Виктор мог определить, что в этих местах сосредоточены крупные резервы. Но он видел немногое, только то, что находилось вблизи, и даже не представлял себе реальных размеров той силы, которая накапливалась здесь.
Начиная с октября в Тамбовской области развертывалась по приказу Ставки 2-я гвардейская армия. В нее вошли два стрелковых корпуса, имевших каждый по три дивизии, и механизированный корпус. Кроме того, – части усиления. Армия насыщалась техникой, особенно полевой и противотанковой артиллерией. В каждый стрелковый корпус включен был свой танковый полк.
Костяк соединений составляли бывшие моряки, воевавшие на Дону и под Сталинградом, а также фронтовики, которые выписывались из госпиталей. В армию направлялся проверенный в боях командный состав. Возглавляли ее опытные полководцы – генерал Малиновский и начальник штаба генерал Бирюзов. По количеству и качеству людей и техники эта армия была самой мощной из всех создававшихся до сих пор. Ставка оснащала и готовила ее основательно, без спешки, для каких-то еще неблизких, но важных дел.
Вспоминая теперь фразу «Будет и на нашей улице праздник!», Виктор чувствовал, что это не просто слова, брошенные на ветер. Они имели под собой основу, прочную и обнадеживающую.
* * *Шло время, и Гудериан постепенно смирился со своим положением. Неторопливые прогулки, беседы с Маргаритой о сыновьях, теплый халат по вечерам – в этом тоже была своя прелесть. За обстановкой на фронте он следил по газетам и радиопередачам: на фронте управлялись и без него.
В штаб армии резерва, при котором он числился, Гудериан ездил только от случая к случаю. Да и то не за информацией, а чтобы решить дела, связанные с имением, которое пожаловал ему фюрер. Надо было получить государственную дотацию, заложить дом, обработать участок. Незаметно для себя он из боевого генерала начал превращаться в помещика.
Маргарита радовалась этой перемене. Всю жизнь они встречались урывками: на неделю, на месяц; всю жизнь Гейнц был занят своими делами и мыслями, уезжал, торопился. А теперь судьба вознаграждала ее за это.
И вдруг Маргарита заболела. Глупая случайность – заражение крови. Неделю была она на грани жизни и смерти, неделю Гейнц не отходил от ее постели. По ночам, сидя возле жены, разметавшейся в горячечном бреду, он мысленно обращался к Богу, прося, чтобы Всевышний не оставил его одного. Только теперь он понял, как дорога ему Маргарита. У сыновей своя жизнь, фюреру он не нужен. И если не станет жены – пустота, он останется один, все потеряет свою ценность: и поместье, и скопленные им богатства. Никто не позаботится о нем, не с кем будет поделиться мыслями и переживаниями, которые можно доверить только самому надежному другу – жене. Если бы она умерла, это была бы самая величайшая несправедливость по отношению к нему. Но, к счастью, этого не произошло.
Жена поправлялась, и осенью у них снова начались тихие мирные дни. Гудериана опять потянуло к военным сводкам. Долгие дождливые вечера коротал в кабинете, вооружившись циркулем и карандашами. Анализировал данные, записывал в толстую тетрадь свои соображения: что сделано не так и что, по его мнению, нужно было бы сделать.
Раньше он любил полное одиночество, даже присутствие Маргариты мешало ему. Теперь она всегда была с ним. Тихо сидела в кресле в темном углу кабинета с вязальными спицами в руках. Когда он раздражался, когда начинал доказывать, что на фронте совершена очередная глупость, жена сочувственно выслушивала его, а главное – не возражала, давая Гейнцу возможность излить свою желчь и успокоиться.
Гудериан привык видеть в Маргарите хорошую хозяйку и хорошую жену, но не предполагал, что ее могут интересовать политика или война. Он был изрядно удивлен, когда в один из таких вечеров жена спросила:
