Юрий Лаптев - Следствие не закончено
— Рублишек двадцать ты мне не подкинешь, Михаил Иванович? — неожиданно и несвойственным ему просительным тоном сказал Митька и, подметив удивление на лице Михаила, пояснил: — Мамаше, понимаешь, хотелось бы перевести побольше, поскольку на будущей неделе… у нее намечается день рождения.
Насчет дня рождения Митька опять «подзалил», за что, впрочем, сразу же мысленно осудил сам себя.
— Ну, какой же разговор! — даже обрадованно отозвался Михаил и, присев к Митьке на кровать, добавил: — Да, не ошиблись мы в тебе, Дмитрий Никонович!
В ответ Небогатиков широко развернул мехи баяна и без всяких переборов неподходяще весело рванул грустный мотив любимой песни громовцев — «…у незнакомого поселка, на безымянной высоте…».
«Не ошиблись! Не ошиблись!» — простенькие, а какие замечательные слова. Петь бы их!
И она — Маша, Машенька, Маша-крохотуля! — тоже не ошиблась, когда — сама первая, заметьте! — призналась, что давно уже — питает к Мите симпатию.
Правда, тут же оговорилась: поскольку комсомол оказал ей, Марии Васильевне Крохотковой, такое доверие, а он хотя и взят на поруки теми же комсомольцами, но… «Да ты сам, Митюша, теперь должен понимать, что личное у нас не должно отделяться от общественного!»
Если на такую сознательную фразу Небогатиков натолкнулся бы в газете или услышал на докладе, посвященном проблемам комсомольской морали, он, весьма вероятно, не придал бы ей серьезного значения. А может быть, по свойству своего ершистого характера, и съязвил бы: дескать, «пой ласточка, пой!». Но поскольку это «указание» исходило из уст, а точнее сказать, из весьма притягательных губок девушки, которая…
Короче говоря, высказывание Маши-крохотули Митька не только воспринял как откровение, но и сам изрек с таким же убеждением слова, тоже, по сути, не совсем подходящие для интимного объяснения:
— Да, Машенька, с сегодняшнего дня нам с тобой во всем надлежит придерживаться…
И хотя Небогатиков, не закончив словесного обращения, с некоторой опаской привлек к себе миниатюрную фигурку девушки, Крохоткова отлично поняла, чего им обоим «с сегодняшнего дня надлежит придерживаться».
Вот когда оно наступило — настоящее!
3Казалось бы, никакая тучка не осмелится затемнить такой солнечный, на диво прозрачный денек, ничто не может омрачить такие сердечные проводы, какие организовали Небогатикову его друзья на небольшой, отгороженной от общего зала веранде пристанского ресторана.
И два составленных столика были густо уставлены питием и яствами, и рижский транзистор — Митькину мечту! — торжественно вручили ему товарищи по бригаде, и три розы, точно как в старинном романсе — «две алых, одна белоснежная», преподнесла Митьке его Машенька.
Свой первый честно заработанный отпуск Небогатиков решил провести в рязанском городе Сапожке, навестить мать — Анну Прохоровну Небогатикову, до сухоты истосковавшуюся по своему заблудшему Митюше за время его почти трехлетнего отсутствия.
То ли не радость будет Анне Прохоровне — узнать, что ее единственный сын возвратился к ней оттуда, откуда мало кому удается вырваться: из проклятого тысячами матерей уголовного мира.
— Хотя и пусто мне будет без моего цыганчика, но то, что ты не забываешь свою маму… Ну до чего же хороший ты стал, Митюнька: лучше всех! — улучив минутку, шепнула Небогатикову Маша-крохотуля.
— Вот сегодня мы еще раз и уже с полной уверенностью готовы поручиться за тебя. Ты, Митя, стал нам всем дороже родного брата!
Такие хорошие слова сказал, открывая веселую застолицу, сам бригадир. Хотя Михаил Громов был старше Небогатикова только на год, он стал для Митьки по-настоящему уважаемым человеком: по-старинному — вроде крестного отца.
«…Какой же хороший ты стал, Митюнька: лучше всех!»
«…дороже родного брата!»
Счастье, что никто из них, так доверчиво смотрящих на него парней и девушек, даже не подозревает, что перед ними сидит… Ну, конечно, он — снова объявившийся вор Митька-свистун. И только, как говорится в судейских протоколах, за отсутствием улик он имеет право…
Имеет право?
Да нет, за эти проклятые деньги, которые лежат у него около сердца, он снова продал все: и доброе имя, и чистую совесть, и право именоваться полноправным членом дружной молодежной семьи, которой вскорости, возможно, будет присвоено высокое и гордое звание — бригада коммунистического труда!
«Скорей бы уж вырваться!»
Вот почему сначала Маша-крохотуля, потом Михаил Громов, а затем и все провожающие стали подмечать в поведении Небогатикова и его обычном балагурстве какие-то тревожащие нотки.
Настораживало ребят и то, что Митька приналег на выпивку. А выглядел совсем трезвым, только побледнел с лица, и взгляд непонятно чем обеспокоенных глаз то и дело уводил в сторону.
Так что никого не удивил вопрос Громова:
— Чего это ты, Митяй, сегодня какой-то…
— Какой?
— Волнуешься?
— Видишь ли, Михаил Иванович…
Небогатиков нерешительно взялся руками за край стола, как бы собираясь встать, но не встал. Склонил низко к плечу голову, словно прислушиваясь к самому себе. Снова повторил:
— Видишь ли, Михаил Иванович…
Но закончить фразы не успел, потому что с речного простора накатился и, казалось, плотно заполнил полуоткрытую веранду обрадованным ревом гудок теплохода. И сразу же, как бы отвечая на приветствие речного гостя, расположившийся неподалеку от веранды духовой оркестр грянул «Богатырский марш».
Почти все провожающие устремились к перилам.
Площадка перед причалом, оцентрованная скульптурной группой, олицетворяющей, по замыслу столичного ваятеля, неразрывный союз советской индустрии и сельского хозяйства, была заполнена по-праздничному нарядными людьми. Над толпой алел и тоже, казалось, приветственно лопотал на ветру кумачовый транспарант — «Добро пожаловать!», под которым стояли три самые привлекательные девушки из художественной самодеятельности нефтяников, наряженные под боярышень: кокошник, сарафан, косы русые и красные полусапожки на полувысоком каблуке. Средняя боярышня (в житействе — секретарша начальника нефтеносного участка) держала, тоже по воскрешенному древнерусскому обычаю, на расшитом петухами полотенце поднос с хлебом-солью. Две крайних — сестры-погодки, студентки техникума — помахивали батистовыми платочками и приветливо улыбались.
Звено пионеров, истово переживавших значительность минуты, также было выдвинуто на передний план наряду с монолитной группой передовиков производства.
— Как минимум, министра встречают. Или представителя дружественной державы, — высказал предположение Глеб Малышев.
— Ничего подобного: Майя Плисецкая сегодня должна прибыть. А завтра будет выступать во Дворце культуры, — возразил Глебу брат. — Надо будет билетики расстараться.
Оказалось — ни то, ни другое.
С пришвартовавшегося к причалу белоснежного красавца теплохода, под звуки оркестра и приветственные крики, торжественно прошествовала по наведенному трапу группа кавказцев, возглавляемая черноусым красавцем чуть ли не саженного роста.
— Тю! Из головы вон! — обрадованно воскликнула Васена Луковцева. — Да ведь это к нашим нефтегонам гости прибыли. Из Баку. Факт. Бригада какого-то знаменитого… Ну и дядя! Недаром и фамилия у него состоит из пяти имен: все не помню, а оканчивается на «оглы».
— Махмут Али-заде Асадулла оглы, — уныло подсказал окончательно помрачневший Митька.
— Да что с тобой, Митя? — спросила Маша, заботливо прикрыв обеими ладошками руку Небогатикова.
— Лучше не спрашивай, Машенька.
Неожиданно, даже не закончив музыкальной фразы, смолк оркестр и на веранду донесся раскатистый бас встречавшего гостей из Закавказья секретаря партийной организации светоградских промыслов Василия Васильевича Батюшкина, тоже дядя — будь здоров! — под стать азербайджанцу-бригадиру.
— Товарищи! Сегодня для всех нас поистине праздничный день…
Какими же нелепыми показались эти слова Митьке Небогатикову!
— …И пусть каждый из вас, славных тружеников седого Каспия, почувствует себя здесь — на берегу великой русской реки! — в родной семье…
«В родной семье?» Митька осторожно высвободил свою руку из-под рук Маши Крохотковой, взял бутылку и вылил остатки водки в свой стакан.
— Вот это мне уже совсем не нравится! — сказал Громов и решительно отодвинул стакан от Небогатикова.
— И мне, и мне!.. Да что с тобой наконец? — уже с явной тревогой воскликнула Крохоткова.
— Ничего. Уезжаю и… точка!
— Неправда! Неправда!..
— Ну, тогда…
Небогатиков выдержал недолгую, но, судя по потемневшему от волнения лицу, очень тягостную для него паузу, затем медленно поднялся из-за стола и заговорил, с трудом подбирая слова:
