Рустам Валеев - Браво, молодой человек!
— Вы в курсе? — холодно сказал Мусавиров.
— Да, да, — быстро сказал Галкин и стал смотреть, как быстро уходит со двора Мусавиров.
— Видать близко да шагать далеко, — произнес он.
— Вы о чем? — не понял Рустем.
— Так, ни о чем. Может быть, поторопился я… Слишком долго пришлось шагать. А теперь — и видать близко, и шагать уже недалеко.
Он помолчал, медленно разминая сигарету и трудно раскуривая.
— Ты мне помоги, — вдруг сказал он.
3Мусавиров вышел из проходной.
Речная сырость густо скапливалась у дороги, было зябко. Он махнул по сторонам руки, свел их перед собой вместе, присел несколько раз и, оглянувшись назад, побежал в темноте короткими шажками, высоко подбрасывая ноги, чтобы согреться.
У моста он перешел на шаг. Сердце стучало бодрей, мышцы загорячели, и прохлада, подымавшаяся от воды, была теперь хороша ему.
Струсил, подумал Мусавиров, струсил, товарищ директор!
Выдвигать проекты, желать удивить мир — кому этого не хочется, даже если человек и не слишком честолюбив. Но когда начинается практика — а везде и все заканчивается практикой — тогда человек или сдается или действует… как умеет.
Мотоцикл бодро стрекотал, встряхивался на выбоинах и чуть придерживал ход, словно чуткий конь, удостоверяясь, на месте ли седок. Вскинутый на миг луч фары снова опускался мягко на дорогу.
Снова — стрекот, скорость…
Ветер плотно приложился к лицу, не отойдет, пока не замедлишь ход.
Поможет, подумал Галкин, поможет. Как чертовски хочется, чтобы тебе помогали!
Слишком спокойным показался я парню? Куда там — спокойствие! Тревожился я, тревожились они — хорошо, все хорошо, что делается, переживается вместе…
И ты не последний человек, если тебе прямо говорят о том, что в чем-то ты не совсем прав. Значит, верят ребятишки.
Я тоже хочу верить. Верю. Если бы я не верил, я бы ждал, я был бы крайне осторожен…
Он перешел мост и стал подниматься в гору, быстро устал.
А-а, я все предвидел, все было ясно с самого начала. Как это у татар говорят: если тянешься вверх не умеючи — лишь покажешь одно прекрасное место.
Нет, надо же так, отдать распоряжение и укатить на полмесяца в командировку! Все было ясно с самого начала. Но если бы я возражал, меня бы сочли за консерватора, завистника, за дьявола рогатого. А я не консерватор и не завистник, и не дьявол — я человек…
Было время, когда я был лихим парнем и тоже носился с благими идеями и кое-что делал на благо. На благо дела, не в ущерб! — делал, а теперь я знаю: всему свое время, вот так!
Видать близко да шагать далеко. А вон еще сколько ухабов на пути к «гиганту индустрии»! Две недельки топилась печка, а сколько забот, страхов, мороки.
И ответственность!..
Самоотверженнейший товарищ Галкин, может быть, и всю ответственность возьмете на себя?
Стрекот мотоцикла глохнет в тесноте, глухоте узких улочек.
Ребята хотят, чтобы в с е г д а было правильно и справедливо.
Спасибо, ребятки, вы напомнили мне хорошую истину!
Я напомню вам другую: верить надо тоже всегда. И не считать, что там, где начинаются трудности, кончается прекрасное. Нет-нет, они не о трудностях — о справедливости…
Может, я умру и так и не добьюсь, не у в и ж у того, чему отдавал по дню, по часу всю жизнь? Что тогда?.. Что останется? Только трудный путь, который ты не весь прошел?.. Но столько, сколько прошел, — честно и правильно, не путая, не затрудняя пути другим.
Абсолютно честных людей практически быть не может на этом свете… Он вынужден будет делать что-то вопреки своим кристально чистым убеждениям. А подлость, между прочим, всегда есть подлость — вынужденная она или не вынужденная… Мусавиров вышел на улицу, где жил, и издалека еще увидел светящееся окно. Ира не спит. Приблизившись, он заметил под самым окном парня. Тот подпрыгивал, стараясь заглянуть в окно.
— Вам чего, молодой человек? — спросил Мусавиров.
— А? — Парень обернулся и, сильно покачнувшись, едва не упал.
Внимательней всмотревшись, Мусавиров узнал культмассовика горсада, и злость закипела в нем: ряженый!
— Вот что, молодой человек, — сказал он, взяв его за грудки и крепко прихватывая пальцами рубашку. — Вы не такой уж молодой человек, чтобы я не мог вам всыпать. Вон отсюда! — Он круто повернул его от себя и замахнулся было, чтобы дать по загривку, но передумал и, подняв ногу, свирепо двинул того под зад.
4— Ты кого-то там прогнал? — встретила его язвительным вопросом дочь.
— Да-а. — Немного он смутился. — Я надеюсь, — сказал он, внимательно глядя на нее, — что этот болван оказался у нашего дома по недоразумению.
Это было именно так, по не-до-ра-зу-ме-ни-ю! Папа все угадывает, и всегда и все, что он говорит, очень-очень правильно.
— На этот раз ты не угадал, — сказал она, зная, что все равно он не поверит ей. — Он, по-моему, положительный человек.
Он посмотрел на нее, и ее узкое, бледное в матовом свете лампы, личико было отчужденно-спокойным.
— Пусть я не угадал, — сказал он вроде бы примирительно.
Пусть! Ах, как это легко говорить: пусть будет по-твоему, пусть я не прав, а самому быть уверенным в своем!
— Говорят, — услышала она, — скажи мне, кто твои друзья, и я скажу, кто ты.
— А кто я? Какою я буду? — резким голосом сказала она.
— Какою станешь.
Ну как все правильно. Какою стану, такою и буду. Как это правильно!..
— Ничего ты не знаешь, — сказала она.
— Я не знаю. Но ты-то сама должна знать.
Конечно, ну, конечно, другим-то откуда знать? Я должна знать.
— Слушай, — сказала она, — ты выдай меня замуж, а? Ну, как раньше отцы выдавали, а?
— Ты, разумеется, чепуху говоришь. Но знай, дочка, я никогда тебе насильно ничего не навязывал. Я могу только советовать.
Разумеется, ну, разумеется, я сказала чепуху. И разумеется, насильно никто меня ничего не заставит делать…
— Твои советы надоели мне вот как!
— Мерзавка! — крикнул он.
— Не смей на меня кричать! — крикнула она и вскочила и ударила кулаками по столу и топнула ногой.
Он сник и сказал:
— Разбудим мать.
И тихо, на цыпочках, вышел из комнаты, неслышно притворив за собой дверь.
Вот разговор начинался! Но могли разбудить мать — это очень здраво он рассудил.
Глава восемнадцатая
Говорил Георгий Степанович:
— Вот о чем я думаю — перевести тебя мастером третьей смены. Старших обжигальщиков подберешь сам. Это в том случае, если все наши дела закончатся благополучно. Но я думаю, — он слегка усмехнулся, — спасти тебя можно. Хотя и трудное это дело, но не скажу, что невозможное.
— Вы обо мне не думайте, Георгий Степанович, — сказал Рустем, — обо мне что!..
— О себе думать? Но у меня все гораздо благополучнее, чем у тебя.
— У меня? — изумился Рустем. — Вы… всерьез?
— Очень. А заводские дела такие: сам факт полной нагрузки печи оценивается в министерстве положительно, главный инженер, — он опять слегка усмехнулся, — точно в воду глядел. Положительно потому, что наша продукция очень нужна. Итак, печь работает, люди получают за сверхурочные часы, большая группа ребят выезжает на месяц в Славянск — пока при нашей напряженной обстановке мы не можем готовить обжигальщиков. Вот так. Я получаю не слишком пылкое одобрение, не слишком пылкое потому, что все-таки наше мероприятие было не без риска.
— Ну, а я? — с нетерпением спросил Рустем.
— А ты… Промышленный отдел горкома будет заниматься организацией труда. Но что показали последние дни? Печь работала не ритмично, две неудачи с испытанием изоляторов, одна авария. Старший обжигальщик в это время должен был находиться на своем посту и, в случае чего, тут же поставить в известность главного инженера, который, кстати, был на своем посту. Но старший обжигальщик выходил на смену пьяный…
— Это ложь, Георгий Степанович! — воскликнул Рустем. — К тому времени, когда я говорил с главным, я и забыл, что выпил с Панкратовым пятьдесят граммов. И потом в тот вечер не моя была смена, я пришел сам. И не в цех, а в кабинет главного…
— Ты не кипятись, — остановил его Галкин, как-то очень печально усмехаясь. — В горкоме известны и другие твои пороки.
— Какие? Я хочу знать, Георгий Степанович! Я настаиваю!
Галкин взял его руку в свою, сжал крепко.
— То, что ты болтаешь о развратности порядочных семнадцатилетних девушек. То, что отца ты выгнал из дома, и он вынужден был покончить жизнь самоубийством…
Я остановился…
Я ничего не видел и уже не слышал, говорит что-нибудь Георгий Степанович или молчит. Я ничего не чувствовал, только — боль в руке, которую крепче, все крепче сжимал Георгий Степанович…
