Геннадий Скобликов - Лира Орфея
С каждой встречей, с каждым проходящим днем он все больше и больше привыкал к ней, мысли его теперь были всецело о Лиде, а вот радости от всего этого так и не получалось. Лишь изредка, в какие-то счастливые вечера как бы забывались они и вели себя и легко и радостно весело: продрогнув, затевали беготню, она с задорным смехом увертывалась от него — и он ловил и не отпускал ее от себя... Но это случалось не часто.
Будто что-то невидимое, но и ощутимое ими обоими сдерживало и сковывало их.
И, считая для себя, что все дело тут все-таки в Лиде, в ее непонятной ему замкнутости, в ее молчании, он все больше и больше хотел знать о ней «все-все-все».
...Да и вообще это было с ним, он всегда это знал за собой, и, конечно, всегда не умел остановиться: ему обязательно надо было зачем-то знать именно «все», «всверливаться» в самую глубину, становиться со-участником задевших его чужих дел, со-болезнователем тронувших его чужих болей, брать на себя долю чьей-то близкой чужой вины. Это было с ним вообще (и он, к слову сказать, сам не знал, хорошо это или плохо; пожалуй, даже считал, что все-таки не лучшее это в нем, «не мужское», — но быть другим просто не мог); и вот теперь, в отношении к Лиде, этой его потребности «знать все-все-все», быть возможным со-чувствователем ей, просто не было предела. И часто он даже и не догадывался, как же должно было быть трудно ей, Лиде, с ним вот таким.
Кое-что Лида, конечно, рассказывала ему. Он знал, что отец ее жив, но для Полины Герасимовны и для самой Лиды его все равно что не было: он оставил их, говорила Лида, когда она была совсем маленькой, оставил в очень трудное для них время, и за это они никогда не простят его. Однажды, кажется где-то недавно, он появился у них, но мама, сказала Лида, выпроводила его. И она, Лида, тоже не хочет видеть его: у нее просто нет отца. Еще у нее есть старшая сестра, она замужем, у них дочка-второклассница, живут тут же во дворе, во времянке, муж сестры тяжелый человек — Полина Герасимовна его не выносит, они никогда не смогли бы жить вместе. Вот, собственно, и все, что знал он о Лиде, об их семье, о ней лично. Остальное — так, только что касалось работы или текущих повседневных дел.
А с Полиной Герасимовной у него постепенно установились в общем-то нормальные отношения. Или, точнее сказать, она не так отчужденно встречала его, как было вначале, и в другой раз даже тепло, доверительно заговаривала с ним. Она курила — и разрешила курить ему в комнате Лиды: «Раз куришь, нечего бегать каждый раз на улицу!» С такой же определенностью и прямотой говорила она обо всем остальном, в том числе и о Лиде: «Бегает по этим репетициям!.. Замуж надо выходить и жизнь устраивать. Было два хороших предложения, так нет, не захотела, ждет какого-то особенного. Посмотрю вот, какой это особенный явится ей!..» И понятно, что в такие минуты он, слушая ее, не знал, что сказать: себя в роли даже будущего жениха Лиды он не мыслил — просто не осмеливался представить такого себе. А Полина Герасимовна, высказав свое, какое-то время прямо и строго смотрела на него, — всегда одинаково строгая, недовольная всеми и всея, с усталостью на лице от трудной, неустроенной своей жизни. Нет, не знал он, что сказать ему на слова Полины Герасимовны, не было у него что сказать: он просто не чувствовал себя вправе говорить о таких вещах по отношению к Лиде — и молчал...
* * * *«...Твоя мама, как обычно, сидела на кухне, плела коврик. Квартирантки этой вашей, Нины, тоже не было дома. Он сидел один в комнате и ждал тебя.
Ты пришла с репетиции веселая, кажется обрадовалась, увидев его шинель: «Максим пришел?!» И когда вошла в комнату, хорошо так улыбнулась ему. Ты стала рассказывать, как весело было у вас на репетиции, кто из ребят и девчонок что вытворял и как руководитель похвалил тебя за новые песни. Он спросил, когда же наконец услышит, как ты поешь, и ты этак играючи ответила: «Когда-нибудь и услышишь, всему свое время». И кокетливо и лукаво улыбнулась ему, подошла к зеркалу и освободила свои роскошные косы. Как хороша ты была в эти минуты! и как нравилось так вот ему — боязно-радостно смотреть на тебя! Ты была в светлом сером платье, вся такая стройная, взрослая, а румянец (от холода и домашнего тепла) и косы — они спускались по груди — делали тебя девчонкой. Ты была в хорошем настроении, и когда так просто подсела к нему, касаясь его рукой, и светло улыбнулась при этом, он был на седьмом небе от счастья. И боялся он только, чтоб никто не помешал вам и дальше так вот уютно сидеть.
На столе лежал альбом с фотографиями, он его уже начал листать до тебя, и теперь вы просматривали его вместе: он переворачивал листы, а ты ему называла, кто там был. Потом шло сразу несколько фотографий одного парня, в гражданском и в армейском, солдатском, и на одном снимке с ним была ты. Знакомый твой на снимках был — ничего, приятный парень, высокий, полный, темноволосый; и, похоже, этакий свободный и уверенный в себе. На снимке, где стояли вы рядом, ты, как всегда на фото, была хороша, и еще тебе было явно приятно стоять рядом с твоим знакомым. Он долго смотрел на эти снимки — и уже чувствовал, как начинает в нем пробуждаться какая-то неприязнь к этому парню, хотя он в общем-то и понравился ему. А ты все молчала, не говорила, кто это. И наконец он посмотрел на тебя: такой тоски в твоих глазах он еще никогда не видел!
— Это Женя, — сказала ты. И опустила голову.
Женя... Да, конечно, он уже знал о нем, ты говорила ему, что у тебя был знакомый, сейчас он в армии, но что вы поссорились с ним. И больше ты ничего не хотела говорить об этом, как всегда замолчала, и он не расспрашивал тебя. Но до нынешнего вечера он как-то не придавал значения тому, что где-то был еще и этот Женя.
— Это Женя, — повторила ты, — я тебе говорила о нем. — И в глазах твоих были слезы.
Лучше, искренней, чем была ты в эти минуты, он тебя, кажется, еще не видал. Ты не сдержалась, опустила лицо к столу и расплакалась.
Кажется, и он в эти минуты был психологом и все хорошо понимал.
Да и что тут было не понимать?! Единственное, что помочь он тебе, при всем-своем желании, ничем не мог. А слова — любые слова — тут были неуместны. И он молчал.
— Пойдем на улицу, — сказала ты.
Кое-как ты уняла слезы, и вы оделись. На кухне мама твоя пристально посмотрела на тебя. Ни сочувствия ее к тебе он не заметил, ни недовольства — только вот этот пристальный оценивающий взгляд.
Погода нынче прескверная: мгла, сырость — даже трудно дышать. Огни редкие, тусклые...
Его увольнение кончалось. Он попросил тебя подождать его и побежал к части. К счастью, офицер оказался хороший, сделал все без лишних слов — еще на час продлил ему увольнительную.
Вышел он — и встретил тебя почти у ворот КПП: ты не стала ждать его у своего дома, шла следам за ним до части.
Этот час, Лида... Знаешь, он просто рад, что все это у вас произошло. Вы медленно шли по темным улицам вашей окраины, останавливались и опять шли. На этот раз говорила ты, а он молчал. Ты рассказывала о вашем знакомстве с Женей, как часто он приходил встречать тебя в цех, когда ты работала во вторую смену, как ты прощала его выпивки, и, когда он бывал пьян, ты была единственным человеком, кого он слушал. ...А теперь, сказала ты дальше, его нет для тебя и уже больше не будет, ты сама не захочешь, чтоб он вернулся к тебе.
Твои слова не раз прерывались слезами. Но он, кажется, — он все понимал. Он понимал, что этот самый твой Женя и был всегда причиной твоей молчаливости и замкнутости с ним и что нынешние твои откровенные слезы — это слезы прощания. Прощания с Женей.
А когда вы остановились у твоего дома и ему надо было идти, ты сказала: «Ты мне скажешь, когда будешь уходить от меня? Не уйдешь молча?». И прозвучало это, как просьба. И он ответил тебе, что никогда и ничего не скроет от тебя.
Ему так хотелось бы целовать и целовать твои заплаканные глаза, но разве нынче это было возможно!..»
* * * *А на следующий день он опять был у Лиды, и они все его время проходили по тем же мокрым темным улицам. И почти весь вечер молчали.
Вчера, когда Лида рассказывала ему о Жене, и потом, когда он, вернувшись в казарму, закрылся в комнате ротного и зачем-то записал прошедший вечер в свою тетрадь, он был самым искренним образом рад происшедшему как освобождению Лиды от тяжкой боли своей. Но вот прошла ночь, день — и что-то в нем изменилось, и он теперь просто не знал, что же ему делать дальше и как вести себя. Не приходить к Лиде он не мог: не говоря уже о себе, он знал, что без него ей сейчас будет еще тяжелее. И в то же время он не мог чувствовать себя так, как было раньше: теперь ему все время казалось, что он занимает место другого. И думалось, только это и думалось, что и Лида чувствует то же самое. Да и как тут могло быть по-другому еще!..
И все-таки он спросил, как же им быть.
