Владимир Христофоров - Пленник стойбища Оемпак
Тетушка закашлялась и глотнула из чашки остывшего чая.
— Дома я записала предсказание деда. Так и вышло, в мае кончилась война с Германией, а в августе — с Японией. Не могу только разыскать эту книжечку, куда-то запропастилась, а то бы показала. Но я помню хорошо. Не улыбайся, пожалуйста.
— Выходит, до третьей мировой войны осталось… — я назвал день и месяц следующего года.
— Выходит, так, — сухо согласилась тетка.
На следующий день мы поехали на кладбище, где были похоронены тетушкины муж и сын.
За чугунной оградой в окружении серебристых елок застыли навечно два мраморных бюста — отца и сына, генерала и рядового.
Мужу тети Лиды до войны в числе первых было присвоено звание генерал-полковника. Его войска первыми приняли на себя удар фашистов, первыми испытали горечь поражений. Незадолго до гибели дяди Гриши ушел на фронт и их сын Юрий. В первом же бою он был смертельно ранен.
— Сколько лет прошло! — вздохнула тетушка, расправляя на могилах цветы. — Сколько лет… А до сих пор их смерть продолжает наносить удары. Я потеряла мужа и сына, дочь моя — отца и брата, внук — деда. С гибелью твоей матери еще не родившиеся дети уже лишились бабушки. А какая прекрасная бабушка вышла бы из Светланы!.. Она так любила маленьких. Слава богу, до третьей мировой я уж не доживу.
— Да что вы, тетя Лида. Вам еще жить да жить, — успокоил я, но прозвучало это нелепо: мол, доживете, тетя, и до третьей мировой, еще увидите и ее — какие ваши годы!
За несколько дней до злополучного этого дня — начала «холодной войны» от сердечного приступа скончалась тетя Лида. На похороны я приехать не смог — не позволила обстановка. Лишь месяца через два снова побывал в тетушкином доме. Там временно проживала родственница ее покойного мужа — пожилая деревенская женщина. Она все время робела и не знала, как со мной разговаривать. Но перед отъездом вдруг спохватилась и протянула записную книжку в сафьяновом переплете: «Велели перед кончиной передать».
Среди адресов, номеров телефонов, кулинарных рецептов я нашел полустертую карандашную запись: «Сегодня в автобусе дед сказал, что осенью закончится война с японцами, а третья мировая начнется…»
Я вышел в сад. Под весенним солнцем плавился грязноватый снег. В дальнем углу, ломая кусты смородины, носилась Пальма. Вскоре после тетушкиной смерти Карла нашли в собачьей конуре мертвым. Ему оставалось жить по меньшей мере лет двести.
Дима
Из глубины нашего двора весело глядел на мир симпатичный игрушечный флигелек. В нем поселился пенсионер-врач с супругой, светловолосой женщиной, на лице которой постоянно блуждала кроткая улыбка. Возраст ее казался неопределенным. Все дни она сидела на скамеечке возле дома, усиленно к чему-то прислушиваясь, или тихо бродила по двору, как бродят больные в часы, отпущенные для прогулки. Соседка была по-детски доверчива и наивна.
Однажды я стал заниматься во дворе прыжками в высоту с шестом. Соседка внимательно наблюдала за каждым моим движением, потом подошла и, тронув кончиками пальцев мои мышцы на спине, произнесла восторженно: «Какие они у тебя! Будто два крыла сложенных. Ты высоко взлетишь, мальчик». Лоб ее, как всегда, был стянут влажным белым платком. Мы уже знали, что новая соседка страдает головными болями.
Каждое утро ома подолгу и обстоятельно жаловалась, что опять ночью ей не давал покоя шум работающих станков, брань людей, невыносимый запах кожи.
Соседке казалось, что под их домом устроена тайная мастерская по выделке хрома. Переубедить ее было невозможно, и, видимо, ее муж давно это понял. Выслушивая очередную жалобу, он молча смотрел на жену, и в его блеклых глазах стояли боль и сострадание.
А я в существование кожевенной мастерской верил — в те мои годы я мог поверить во что угодно — и далее предложил сделать туда подкоп. С моей легкой руки, а точнее языка, соседка принялась за работу. Мы все с испугом смотрели на растущую возле крыльца кучу сырой коричневой земли, жалели бедняжку, отговаривали, но она и слышать нас не хотела.
Через несколько дней на рассвете нас разбудил яростный стук в дверь и истошные возгласы: «Нашла! Нашла! Скорее сюда! Скорее…»
Полураздетые, мы с отцом выбежали на крыльцо. Соседка ткнула пальцем в огромный чемодан из полусгнившей кожи с зеленоватым налетом, от него несло чем-то кислым.
— Вот! — Она безумно вращала глазами, кидаясь то к нам, то к своему мужу, грустно стоящему позади нее. — Я была права! Я говорила вам — запах гнилой кожи. Он мне не давал жить, я галлюцинировала. А вы… вы никто не верили, считали меня дурочкой, выжившей из ума. — Она закрыла лицо черными от земли руками и затряслась в беззвучном плаче. Муж заботливо укрыл ее плечи шалью, уговаривал пойти домой.
Я с трудом оторвал осклизлую крышку чемодана, и на меня пахнуло тем непередаваемым запахом, какой издают только старые деньги. Там действительно плотными рядами лежали влажные пачки царских денег. Отрешенно и величественно на нас смотрела царица Екатерина II.
— Клад! — воскликнул я восхищенно. — Вот это да-а… Может, на дне золото?
Соседка встрепенулась, наклонилась над чемоданом, с секунду рассматривала его содержимое, потом быстро захлопнула крышку, обхватила чемодан и неожиданно проворно метнулась в глубь двора. Мы услышали ее бормотание:
— Мой, мой, мой, мой клад! Я нашла… я миллионерша… много денег… денег…
Утром у забора я обнаружил пустой чемодан. Еще долго доносилось оттуда зловоние, но никто не хотел к чемодану прикасаться.
Итак, у нас появилась своя миллионерша. По рассказам мужа, она ежевечерне пересчитывала свой огромный и такой бесполезный капитал, сушила и разглаживала утюгом каждую кредитку, но скупой она не была. По воскресеньям ее стало тянуть к церкви. Вовнутрь она ни разу не вошла. Цель хождений была одна — одарить убогих и нищих «царской денежкой». Те кланялись ей, словно барыне, осеняли ее крестным знамением, иные прикладывались к подолу ее юбки, а царские деньги быстро исчезали в глубинах бесчисленных складок черных старушечьих одеяний.
Черт-те что происходило — какое-то массовое безумие.
Разве мог я тогда предполагать, что спустя шесть-семь лет сам буду облучен этой губительной радиацией больших денег, так же неожиданно свалившихся на мою голову, словно проклятие!
В тот год мне казалось, что я постарел сразу на десять лет. В январе исполнилось восемнадцать, в феврале женился, в апреле заболел отец, и долгих три месяца я не отходил от него: колол морфий, готовил пищу, мыл, брил, убирал… Короче, делал все, что положено делать в доме, где медленно умирает самый близкий тебе человек.
Я постоянно недосыпал, ночью меня не мог бы поднять даже пушечный выстрел. К ноге моей была привязана веревка, конец ее лежал на краю отцовской кровати… Она стала мне будильником. Потом я стал замечать, что во время уколов у меня дрожали руки. Это причиняло отцу и мне дополнительные страдания.
После кончины отца на меня свалились другого рода тяжкие заботы. Справился я с ними в один месяц, а расплачиваться приходится всю жизнь.
Отцу принадлежал наш старый бревенчатый дом. Я очень любил наш дом — от пыльного чердака до сырого погреба. Любил с мороза обнять теплые бока круглой печи, выкрашенной отцом серебристой краской, и прислониться к ним щекой, любил сидеть долгими вечерами возле керосиновой, лампы и внимать голосу отца, неторопливо читающего нам книгу про Ковпака. Любил бабушкину комнату, где всегда пахло кислой квашней и валерьянкой. Любил тайком шарить в отцовском шкафу, заваленном несметным количеством нужных, но чаще совершенно бесполезных вещиц и коробочек. Сюда я тайком привел свою первую девушку по имени Стелла…
Любил я свой дом, хотя однажды, когда мне было особенно тоскливо и одиноко, я написал свое единственное стихотворение, которое начиналось словами: «Я ненавижу этот дом с пустыми комнатами в нем».
Теперь мне самому приходилось наш дом продавать чужим людям. Отец когда-то мечтал: «Вот получишь, сын, квартиру, продадим наш домишко, купим машину и поедем путешествовать по всей России»…
Есть сейчас у меня и квартира, и машина, но отчего-то все чаще и чаще по ночам видится мне наш бревенчатый дом на улице Калинина.
Продаже дома предшествовали разные неприятные формальности, которые необходимо было выполнить при жизни отца. Родственники не навязчиво, но методично вразумляли меня, втолковывали, что и когда надо делать, как говорить. Я не имею права упрекать их, но только именно мне, а не кому-либо, пришлось подготавливать отца к словам, однажды все же мною произнесенным. Смысл их туманно терялся в рассуждениях о том, что «жизнь есть жизнь, всякое может случиться, нет, ты, конечно, не огорчайся — еще поправишься, но не лучше ли сейчас подумать о доме…»
